— Вадим, Вадим,— говорит Арий,— держи-ка язык…
— Не могу с вами! — кричу,— все равно куда…
— Ты что, Вадим? — Саня вылез к дубку.— Может, я чего спутал, но читал и… Картина есть, живопись…
— Что ты читал?! Что ты мелешь? Какая живопись? Скоты! Что с вами будет, если вы готовы…
— А с тобой? — у Матвея лицо строгое, глаза колючие.— С тобой что будет? Ты за себя думай. На кого кричишь?.. Каждый по себе судит и называет. Не о себе ли раскричался? Неужель ничего за жизнь не изгадил? Никого не обездолил?.. Тюрьма учит — никого нельзя судить. Он сделал. А ты?.. Из-за бабы, парень… Один за бабу другому глотку вырвет, а другой себя погубит. Когда на воле, ладно, с жиру бесятсй, начудили. А когда в тюрьме?..
Я сбит с толку. Всегда виноват, когда не сдержишься.
— Да вот вам история, вчера, можно сказать,— говорит Матвей,— на больничке. Я десять дней косанул, давление у меня, очень мне в камеру не светило. Жрать нечего, подкормлюсь перед дорогой. А тут приходит… Да не приходит, приносят. Не фраер, три ли четыре ходки. Бывалый. Морячок. Инфаркт у него. За месяц до сего. Потащили с осужденки на этап, а его прихватило. В реанимацию — куда еще? Есть такая больница, я знаю, лежал. Отгородили пол коридора решеткой, поставили вертухая, врачи вольные и сестры — вольные. Не тюремные, короче. Кормят с больничного котла, вроде как санаторий. Само собой, от смены зависит: один власть показывает, другому — хоть водку трескай, с сестрами в жмурки. Можно лежать… Отвалялся морячок в реанимации день-другой, поднимают наверх. Конвой гавкает: раздевайся догола, халат… А халаты без пуговиц, без завязок, до колена. Чтоб не ушел. А куда уйдешь— решетка, как в тюрьме, вертухай. Но — положено. А морячок уперся, не дам трусы снимать, издеваться над человеком нет у вас права. Когда начинаешь качать права, известно, с конвоем разговор короткий: хочешь трусы, наденем наручники. Надевайте! А у него инфаркт. Приходит врач с обходом, зав.отделением, тюрьмы не нюхал, ему в новинку: крик, шум. Сняли наручники, с вертухаями провели беседу, чтоб помнили — не тюрьма, больница. Короче — послабление. Подфартило, сестрички спирт таскают — житуха! Наш морячок выбрал ночку потемней, шлепнул с вертухаем банку спирта, а когда тот закемарид, трусы ему в пасть, связал, снял сапоги, штаны, гимнастерку, натянул на себя, ключ вытащил, дверь открыл — и ушел… Но это ладно. Ушел и ушел. Я бы не стал рассказывать. Невидаль. А он куда ушел — в тюрьму! Баба у него на больничке, вот я к чему. Старшая сестра; Зверюга, говорят, кумовская блядь, морячок с ней давно, у них из-за того с кумом война — кто кого, вся тюрьма знает… Пришел морячок ночью на вахту, открыли ему, а он повалился…
— Когда? — опрашиваю.
— Чего когда?.. Притащили к нам в камеру, глаза открыл: где, мол, я. Объяснили. Попросил покурить, рассказал откуда-чего — и опять поплыл. Меня утром сюда вытащили, он еще не оклемался. Вот тебе баба, а вот…
— А фамилию не знаешь? — спрашиваю.
— Морячка? Как же, там был мужик, знает. Он и на больничке лежал сколько-то месяцев назад, там они со старшей сестрой и снюхались. Бедарев фамилия.
11
Мы гуляем вшестером во дворике на крыше. Вывели перед обедом. Своя хитрость: положено час прогулки, а через пятнадцать минут откроют: «Обедать будете? Тогда пошли…»
Сегодня нам повезло — лучший дворик на крыше, за семь месяцев только два раза сподобился побывать. Дворики — узкие, мрачные, клетушки, а этот — просторный, квадратный, но главное, со скамейкой: сядешь, закуришь, небо над тобой… Два раза счастливилось, кто-то сказал сюда инвалида заводят, без ноги, его камера каждый день здесь гуляет.
Солнце над трубой, ни облачка, август — жара; мужики поскидали рубахи. Мы с Арием и Герой на скамейке, Матвей у стены, на корточках, Мурат посреди дворика, глядит в небо; Саня, как лошадь по кругу, а потом разбежится — и ногами в стену.
— За что ты ее, Саня, пожалел бы? Не ноги, так стену…— говорит Арий.
— Не-на-ви-жу! Если каждый день в одно место, развалится.
— Силен черт, да воли нет,— комментирует Матвей.
Скоро месяц, как я закрыл дело, адвокат говорил, через неделю-десять дней принесут обвинительное заключение, а там и суд. Не торопятся — или что изменилось? Подождем, срок идет, умные люди говорят, летом тяжело на этапе, сентябрь-октябрь самая пора — не жарко и к зиме успею осмотреться на зоне. Все, вроде бы, у д а ч н о .
И я прикидываю: так же х о р о ш о и на зоне будет. Нет скамейки — завалинка, бревно, пень; солнца-неба не отнимут, и не двадцать минут, как здесь, все время, когда не на работе и не сплю — мое. Сиди себе, гляди в небо… Или не знаю, разве все расскажут — вон как сказано: «В лагере будет хуже». Хуже-не хуже, вышел же тот, кто сказал, кабы не вышел, не написал бы и мы не узнали. Так и я выйду. Как Бог решит.