Картина, как бы взяв обязательство неукоснительно следовать малой значительности нашего земного существования, опирается на такие мелочи и ничтожные оттенки, что, глядя на нее, трудно разобраться даже в очевидных вещах, например, струсил ли в самом деле Виталий Павлович, который не только во многом срежиссировал эту сцену, но и должен был, подчиняясь ее логике, великолепно, неподражаемо и незабываемо изобразить собой бедовую голову, принимающую страшные удары судьбы. В известной сцене явления каменного гостя, что бы этот последний ни делал и ни изображал, он в любом случае только жуток — просто по навязанной ему роли выходца из чудовищного мира смерти, зато у Дон Жуана полно возможностей показать себя во всей красе жизненности, в буйстве красок, как бы пляшущим на неистощимо богатой палитре человеческих чувств и страстей. Иными словами, Виталию Павловичу тоже предлагалось стать чем-то нарицательным, вечным героем, классическим персонажем, и разве тот факт, что его, главным образом, усилиями мы подведены к описываемой сцене, не свидетельствует о желании этого господина стать таким героем, а то и об уверенности, что он уже давно им стал? А мы, однако, не видим ясно, чтобы он струсил, поскольку нельзя было не струсить при виде уже занесенного им в скорбный синодик подполковника, не видим, чтобы он затем с достойной великого артиста выразительностью взял себя в руки, принялся хорохориться, насмешничать, юродствовать и, после разных взбрыков и мнимо героических выплесков, соизволил должным образом отправиться в ад. Если же ад — всего лишь некое преувеличение и говорится о нем, как правило, для красного словца, и мы в действительности, допустим, ведать не ведаем, что ждет Виталия Павловича в следующее мгновение, в следующей сцене, то… увы… о боги, вот и повод споткнуться и чуть ли не умолкнуть, как если бы нет ни малейшей возможности продолжить начатую мысль!
Правда, есть еще многое другое, что позволяет говорить о Дугине-старшем как о поразительном, невесть сколько всего в себя вместившем герое эпизода и вместе с тем внезапно уяснить, что более скользкого типа еще не видывал наш мир. Он поражен живучестью подполковника, смущен суровым выражением, поместившемся на лице прокурора, негодует на нерасторопность ребят, откомандированных им совершить беспримерное покушение, а впечатление все же такое, что ничего этого нет или что есть лишь кучка игривых видимостей, Бог весть на какой реальности основывающихся. Признаемся, не покидает тревожная и какая-то неумелая, следовательно, не подлежащая развитию мысль, будто сама обыденность, сама, я бы сказал, мелкотравчатость нашего бытия помогает хозяину выросшего на житейской грязи и на крови особняка просачиваться у нас между пальцами, ускользать от всякой совестливости и ответственности, буквально у нас на глазах заметать следы и едва ли не исчезать из виду.
Мы знаем, подполковник с прокурором явились для того, чтобы ловить этого господина, не дать ему уйти, взять за шиворот, припереть к стенке. Их роль понятна; они и принялись исполнять ее в должном порядке. Мы помним это, учитываем, ни на мгновение не забывая. Но чувства, страсти… Суховат был подполковник, когда произносил слегка насмешливым и снисходительным тоном, как если бы речь шла о детской шалости:
— Как видите, Виталий Павлович, ваше покушение не удалось. И спешу уведомить, ваши сообщники мертвы.
Где громыхание могучих чеканных шагов? Отчего же не почуялся могильный холод? Саркастическая ухмылка образовалась на ухоженной, как бы шелковой физиономии Виталия Павловича, — это вышло случайно, но коль вся сцена оставляет массу вопросов и даже повергает в недоумение, отчего же не предположить, что он внезапно достиг высшей мудрости, позволяющей ему смеяться и над гостями, и над самим собой?
Предположению этому ничто не препятствует, но в его свете довольно странно выглядит то обстоятельство, что в ответ на заявление подполковника Виталий Павлович пропищал: покушение? сообщники? — детским голоском, да и бровки взметнул вверх как в мультипликации.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — неиссякаемо продолжил он писк.
Теперь сарказмом преисполнился Федор Сергеевич:
— Иного ответа не ожидал. Так же вы ничего не помните о вашем визите ко мне в гостиницу, не правда ли?
— А вы живете в гостинице? Это прелестно, и очень жаль, что не знал этого раньше, непременно навестил бы. А так… не имел чести, — комиковал Виталий Павлович.
Все трое усмехнулись. Прокурор, правда, плохо понимал, чему усмехается, он был в замешательстве.