Ловко, подумал прокурор, он, может быть, только случайно предложил Дугину задействовать своего человека вместо Причудова, а теперь представляет дело так, будто с самого начала все отлично обмозговал. Примерно те же мысли завертелись и в дугинской голове. Оба, Виталий Павлович и Иван Иванович, с почтением воззрились на Федора Сергеевича.
Тотчас после неудачи спланированного им побега брата Виталия Павловича начали грызть сомнения в правильности привлечения к этому делу Ореста Митрофановича, ведь Васю можно было навязать Филиппову и без согласия толстяка. Но тогда, в гостинице, подполковник предложил ему именно такой ход, и Виталий Павлович принял его без раздумий. А теперь Федор Сергеевич пользовался его оплошностью и обращал против него случайную выдумку. На озарение еще ссылается… Зачем? Желает убедить окружающих (прокурора?), что лишь сейчас обо всем догадался, этак ловко посунулся в нужном направлении всей мощью чистого разума, и совесть его при этом невероятно чиста?
Виталий Павлович увертлив, его не поймать — выскользнет! — но вот, однако, все теснее вражеское кольцо сжимается вокруг него; при всей легкости и безболезненности своих ощущений он не мог этого не почувствовать. Тотчас у него созрело искушение назвать требуемые имена, чтобы эти двое отстали. Участь Тимофея он уже решил, и что дальше произойдет с душой Тимофея или с памятью о нем, до смешного мало его тревожило; не волновало и будущее Тимофеевой сообщницы. Ну да, выступать в роли осведомителя крючкотворов будущему отцу, творцу и вседержителю смирновских реалий — не самое пристойное и завидное дело, но если загоняют в угол, а облегчить свое положение можно всего лишь парой-другой слов, отчего же и не озвучить эти слова?
— Сейчас скажу, а после угостимся кофе или коньячком, но прежде я…
Раздался треск, распахнулась дверь, и в гостиную ступила знаменитая искательница приключений. Обольстительная Валерия Александровна была в красном халате, предназначавшимся ее богатым воображением для серьезных и торжественных случаев. Женщина явилась подхватить нить беседы или даже направить эту беседу в нужное ей русло. Халат был застегнут таким образом, что лишь верхняя часть груди выглядывала из него, а это могло означать одно: Валерия Александровна рассержена и заряжена намерением отдавать предпочтение именно словам, совершенно не думая при этом производить на слушателей впечатление своими соблазнительными формами.
Прокурор заерзал на стуле, как если бы его прихлопнула догадка, что он-то как раз, независимо от расчетов и устремлений вошедшей женщины, вполне рискует оказаться соблазненным. Подполковник, надо сказать, и краем уха не повел. Виталий Павлович наспех решил, что негодование любовница выплеснет на гостей, однако ошибся, ее гнев обернулся против него. Пронзая его молниями, так и вылетающими одна за другой из ее злых глазок, женщина заговорила высоким, то и дело переходящим на крик голосом:
— Я все слышала! Я стояла тут под дверью! В чем дело, дурень? Ты не в состоянии открыть свой поганый рот и рассказать этим господам все, что они желают от тебя услышать? Ты потерял дар речи? Или ты, тараканья башка, не видишь, что это за люди? Не понимаешь, что с ними лучше не связываться? Хочешь, чтобы они прочистили тебе мозги? Ребята, — обратилась она к подполковнику и прокурору, — говорю вам, не надейтесь на успех. Мозги у него куриные, и вам с ними не сладить, в изящное изделие не преобразить. Кто был и остается ничем, из того все не сделать. Вы шли в расчете на большой улов, а тут оказался мираж, и вы очутились перед пустым местом. Но свято место пусто не бывает, и перед вами теперь я. — Заметив себя в зеркале, Валерия Александровна повертелась немного, приговаривая: — А я ничего, можно сказать, красотка и собой хороша. И фигурка… А халат! Но вернемся к нашим баранам. Говорите со мной, господа, а не с этим слабоумным.
Для Валерии Александровны не заключалось, как для прочих, бесовской неуловимости в Виталии Павловиче, и ускользнуть ему от нее было гораздо труднее, чем от подполковника или прокурора. В набросанных любовницей полутонах он отобразился грубо сдвоенным человеком — один искательной улыбкой призывал гостей к сочувствию, другой свалившимся за слабо намеченную линию щеки глазом умолял женщину попридержать язык. Подполковник, опустив голову, загадочно улыбался. Возможно, своей улыбкой он хотел напугать хозяина особняка, внушить тому мысль, что сочувствует не ему, а Валерии Александровне. Испугать этим Виталия Павловича вряд ли можно было, разве что усилить его беспокойство, которое, кстати сказать, не очень-то поддавалось объяснению. Смущала его словоохотливость Валерии Александровны? Наводил ужас сам факт ее существования? Федор Сергеевич, выпрямившись на стуле и подняв плоское в этот миг лицо, с заметным усилием, крупно подмигнул, не проясняя, однако, кому адресуется; не исключено, поощрял женщину, давал ей знать, что готов и дальше ее слушать. В этом царстве не поддающихся определению сущностей и множащихся версий всевозможных реальностей хуже всех пришлось прокурору Ивану Ивановичу, и источником его страданий стала все та же Валерия Александровна. Для его большой головы и огромной груди женщины размеры гостиной вдруг оказались неприлично мелкими и ничтожными. Валерия Александровна остановилась как раз над стулом, на котором трепетной птичкой помещался прокурор, и по мере того, как она входила в раж, ее тяжеловесные груди, грозя вырваться из легкой тесноты халата, шлепали по прокуроровой макушке все откровенней, все нещаднее. Иван Иванович осторожно уклонялся в сторону, корчил недоуменные рожицы. Шевелением тоненьких ручек он посылал другу наползающей на него горы сигналы, намекающие, что он деликатен и желает только избежать могущих навеять подозрения соприкосновений, а ни малейшего отвращения женщина ему не внушает.