Вот так, взяла да и очутилась перед Тимофеевой дверью, хотя, помнится, домик в лесу отделял от этой двери не один десяток километров. Довольно странная история, впрочем, еще страннее, что она решилась оставить без присмотра своего абсурдного Архипова. Возможно, видим нашу героиню в состоянии полусна, ведущем к угасанию и вырождению, а может быть, тут, фигурально выражаясь, одно из звеньев чуть ли не символической цепи, наброшенной на ее члены и сковывающей ее движения именно с тем, чтобы она в решающий миг, внезапно вырвавшись, покончив с летаргией, начала восхождение к той истинной трагедии, которая одна способна очистить ее душу и придать поразительную красоту ее образу. Между тем живущий своей жизнью и последовательно осуществляющий свое бытие пузан пошевеливался, выходя из паузы и некоторого забытья, не без суетливости оснащался беглыми зарисовками жестикуляции, потирал лоб в явных потугах без раздумий пуститься снова в словесные странствия, но…
— Но меня Тимофей интересует, — осадила Инга готового разгуляться выдумщика.
— И с ним далеко не все ладно.
— Его ловят?
— Почему же вы так поставили вопрос?
— Старуха в прошлый раз что-то такое говорила.
— Должно быть, так и есть, что ловят, — кивнул пузан, — и с горячим усердием, но не гарантированно. Слишком много обеспокоенности, выражающейся снаружи в беспорядочных действиях, а уж оживление какое! То выскакивают отовсюду, как из-под земли или из каких-то неправдоподобных машин, то исчезают без следа. Я вас не задерживаю? Если нет, то вот, к примеру, версии. Одни утверждают, что увезли в неизвестном направлении, как тех, кому суждено кануть в лету. Другие доказывают, что привозили обратно, но велели помалкивать и скрываться, а потом опять увезли. И так может продолжаться до бесконечности. Но это лишь версии, а улик — кот наплакал. Вы спросите: какой кот? Есть тут одно такое безгранично отвратительное животное, только и знающее, что шалить, красть и лгать всем в глаза без зазрения совести…
Инга решила, что Тимофей арестован и что ей следует хорошенько осознать воцарившуюся кругом пустоту, в которой ничего прежнего уже нет и просто так, с былой беспечностью не повозишься. Если еще вздумается ей пошарить наобум рукой, словно бы инстинктивно ища кого-то или что-то, будет это напрасно, ибо пронесся ураган, страшно подействовала невидимая и неведомая сила, взыграл некий смерч — и все живое, еще недавно с радостью откликавшееся на ее зов удалено, вырвано с корнем. Убитый судья, тот, конечно, остался, вихрем не сметен, но он кукла, неодушевленная вещь, и все радующееся, молочно-кисельное, хрустально звенящее и беспечальным эхом отзывающееся, светлым ручейком с журчанием текущее он подавил своим тлением; а даже и самое любовь убил как бы между прочим. У его смерти своя метафизика, вспоенный которой, он теперь непреклонен, надут непримиримостью, как индюк. Он несуетно, никуда не торопясь и ничего лишнего не делая, с некоторой потаенностью, с ухмылкой загадочной и зловещей взращивает ненависть и вражду.
Инга сломалась уже в темноте, когда пришли в город. Она, повесив голову, стояла в незначительном удалении от дома, где жил Причудов и где Архипов думал решающим образом обсудить все с умным Якушкиным, и уговоры мужа не входить в дом, а посидеть и отдохнуть где-нибудь на улице, не казались ей неубедительными. На этот раз она не почувствовала, что он намекает на вероятную опасность и хочет поберечь ее, и не было, следовательно, повода протестовать. Высмотрев в слабом свете фонарей высокое и раскидистое дерево, она шагнула в окутывающий его сумрак и мгновенно слилась с ним. Инга исчезла.
С этим ощущением таинственности жены — не утраты, а только волшебства, благодаря которому она спряталась в ночи даже от него, — Архипов поднялся к причудовской квартире. Он позвонил, и вскоре из-за двери донесся дрожащий голос Якушкина:
— Кто там?
— Почему вы дрожите? — воскликнул Архипов удивленно. Его удивило не только состояние журналиста, но и собственная проницательность; ощутил себя тонким психологом и потенциальным врачевателем душ.
Якушкин что-то пробормотал.
— Говорите, говорите… — как бы издалека шептал он.