По-настоящему разобраться в его бормотании и в причинах дрожи было невозможно, и Архипов решил, что все отлично объяснится, когда журналист перестанет юлить и с простотой человеческого гостеприимства откроет дверь. Он не уловил в дрожании якушкинского голоса свидетельствующей о чем-то предательском бескостной мягкости, змеиной ползучести прилагающегося к нему тела, что могло бы предупредить его об опасности и вернуть в состояние напряженной бдительности. Воображался человек, погруженный в нечто глубоко личное и потому лишенный возможности тотчас перейти к общению с другим. Архипов мог только позавидовать такому человеку, а оказываться другим в складывающейся комбинации ему было неприятно.
На самом деле Якушкин, весь в поту, не сумевший скрыть волнение и оттого ненавистный самому себе, отвратительный, стоял перед дверью сгорбившись, подавшись к ней в каком-то жалком поклоне, не торопился открывать и все думал, как бы ему провалиться сквозь землю. Один из тех, кто превратил причудовскую квартиру в засаду, резко ткнул его в спину дулом пистолета, и Якушкин, оглянувшись и сверкнув глазами, почувствовал, что его руки, словно отделившись от тела, или от неких основ тела, двигают засов, проделывая эту работу как следует, даже, не исключено, с блеском. Архипов зашевелил губами, видимо, спрашивая, можно ли войти. Энергичные, сильные люди мгновенно втащили его в прихожую, навалились, опрокинули, коленями к полу придавили, сковали руки, заведя их за спину. Свалка, резкие выкрики, наручники, человек словно на плахе, лицо вжато в пол, плющится, становится плоским, как лепешка, глаз, похоже, уже единственный, как у рыбины какой-то, ширится и пучится, как мыльный пузырь, взбухает над той лепешкой, зрачок ртутным шариком бегает в серой кудреватой пене глазного яблока, наливающегося безумием. Чрезмерно! чрезмерно! — пропечатывалось на лице Ореста Митрофановича, сидевшего на кровати и остро, болезненно удивлявшегося. Якушкин прочитал это изумление смирновского либерала и признал его обоснованным, задушевно согласился с ним, испустив при этом неосмысленный клекот. Да, чрезмерно, эту злосчастную поимку довели до абсурда, до гротеска, устроили цирк, зачем же набрасываться так на человека, вооруженного лишь газовым пистолетом. Следовало удержаться в рамках приличий и некоторого благоразумия, сохранить контроль над собой, над своими чувствами, соблюсти хотя бы видимость законности, выказать хоть минимум терпимости, цивилизованного уважения к человеку, не говоря уже о любви к нему как таковому…
Прозвучало гуманное разрешение встать. Обернулось это тем, что подняли, встряхнули, немножко примяли с боков, спереди и сзади, вылепливая в ровную и неподвижную, совершенно обезвреженную фигуру. На Якушкине задержанный не сконцентрировался, а крепко тому, невыносимо хотелось подать знак, что предал он не по вражде или какой-нибудь дурацкой прихоти, а исключительно в силу обстоятельств, сложившихся таким образом, что лишь так удастся ему вытащить из тюрьмы своего друга, защитника униженных и оскорбленных, видного ученого Филиппова. Архипов рассчитывал вытащить своего товарища, Якушкин надеется вытащить своего. Архипову не повезло, а у Якушкина, глядишь, получится. Это нужно понять. Архипов должен понять и оценить по достоинству поступок Якушкина, ему ли не знать, что испытывают люди и каково им, когда их друзья или близкие в беде и ждут помощи.
Может быть, Архипов как-то и не уловил того факта, что Якушкин предал его. Для него этот неожиданный и молниеносный захват означал возвращение под стражу, под замок, в зону, что было недопустимо и невозможно, и он думал лишь об этом. Его внимание привлекла открытая дверь на балкон. И он устремился к ней.
Инга подняла глаза и окинула задумчивым взором дом, соображая, за каким из освещенных окон ее муж внедряет сейчас в голову журналиста свои безумные идеи о спасении Бурцева. А муж уже находился в воздухе, неуклонно приближаясь к земной тверди. Сквозь темную массу листвы над головой женщина различила какое-то странное шевеление на далеком, озаренном тусклым светом балконе.
Когда оперативники, выскочив из квартиры, с топотом понеслись вниз по лестнице, Якушкин побежал тоже. Это был неосознанный порыв, он не знал, что толкнуло его, направило, какая сила заставила его словно бы скопировать действия оперативников и уподобиться им. Наверное, нужно было до конца испытать слабую надежду, что Архипов не разбился насмерть, но чувствовался и поиск виновных, вызревал до сокрушительной твердости вопрос, почему оставили открытой дверь на балкон, было уже ясно, что в этом необходимо с несгибаемой дотошностью — принципиально! — разобраться и сделать все, чтобы подобное не повторялось впредь.