— А толстый какой-то человек, — произнесла Инга задумчиво, — пузатый такой, и в шляпе, сказал, что вы отдали Богу душу.
Кипучая старушка тотчас топнула ногой.
— Знаю! Знаю я не одного такого оборотистого, кто запросто обернется пустозвоном! — запылала она гневом, свешиваясь в то же время и в некоторую насмешку. — А этот… Но вы-то! Да нельзя же, истинно говорю, нельзя было вам не разобраться в действительном положении вещей. Налицо бессовестное растение, а не человек!
Затопала она вдруг так, что лестница, уподобившись деревянной, принялась ходить ходуном, укачивая Ингу. Повествование ее стало преображаться, и вместе с тем она сама заметно обрела внушительность, — изменения, которые не могли не коснуться и нашей героини, остаться без последствий для ее внутренних и внешних метаморфоз. В новообразованной картине ретроспективного взгляда, брошенного старушкой назад, в недавнюю историческую действительность, Тимофея как увезли однажды, так он и не возвращался уже, тогда как пузатого негодяя, этого ничтожного клеветника и беспринципного сочинителя, действительно прибрали, и уж наверняка, точно что без права на восстановление в прежнем виде. Другое дело, если в призрачном состоянии, тогда, может, стоит ожидать и остерегаться его внезапных, по-своему чудесных и все же до крайности неприятных явлений. Да и сам увоз совершился в условиях, которые лишь большой чудак не сочтет странными… А так-то, если вдуматься, если пристально вглядеться… В любом вопросе, а в этом, нас, судя по всему, встревожившем, тем более, — сказала старуха, мало-помалу выпрямляясь, приосаниваясь, — важно прежде всего окрылено подняться до вопрошания об истине, до того, что всякий культурный человек назовет обнаружением смысла бытия. Никто из живущих не избавлен от обязанности уяснить, кто он, откуда пришел, куда идет. Но в отношении пузана не все так просто. То есть было бы просто, когда б признать без околичностей, что он никто и никуда не годится, круглый нуль и полное ничтожество. Но что скажет на это творец всего сущего?
Пускаться заодно с неугомонной старушкой в разведку, тужась нащупать достоверность того, иного, третьего или вообще Бог весть чего, новоиспеченная вдова не пожелала — слишком высока была цель, которую видела она теперь перед собой, так что нечего рисковать, не годится напрасно подставлять себя под удар.
— Зайдете? — спрашивала старушка, с любопытством заглядывая ей в глаза. — К примеру сказать, на чашечку чая. Найдутся и крекеры. Этак под сурдинку, а?..
Инга отрицательно покачала головой; к телодвижению присовокупила слова, но странно усмехаясь, как бы в сознании, что в четкость словесного построения вплетена какая-то нелепая обмолвка:
— Вы, однако, всуе не болтайте! А то как собака, брешущая на ветер!
Старая отпрянула. И как положила начало странностям ее способность возникать и предаваться дурацким россказням после устроенных ей шельмецом похорон, так они, эти странности, и продолжались, только уже с Ингой, и продолжались до полного усовершенствования, в естественном порядке снимавшего с них клеймо некой предосудительности; стало быть, и о непотребствах, которыми до сих пор чревато прошлое бедной, запутавшейся в обстоятельствах и тупиковых ситуациях женщины, скоро тоже не будет помину. Старушка подтянулась, мертвенная бледность покрыла ее как будто разгладившееся лицо. Но это было еще только что-то предварительное. Вдруг старуха взъярилась, взыграла, завозилась, и затем она сказала сурово:
— Я прожила долгую и счастливую жизнь с погруженным в неисчерпаемое чтение мужчиной и знаю. Рассуждение, а ему как таковому свойственно основываться на мысли, должно удивлять. Отсюда рукой подать до вывода, что истинная философия не может не быть многословной и более чем достаточно путанной. Как хорошо известно с седой древности, философия, а она-то и дает ход размышлениям, порождена удивлением, и чему же, спрашивается, удивляться, если не вещам необыкновенным, которые ни одному разумному и всегда продолжающему мыслить человеку не дано истолковать в простейших формах речи. О, хотела бы я посмотреть на счастливца, сподобившегося протрактовать ту или иную вещь высшего разряда без того, чтоб не запутаться вовсе. Но я уверяю вас, милочка, это будет всего лишь погрузившийся в ауру мнимого счастья идиот, а по-настоящему счастливых мыслителей днем с огнем не сыскать, и равным образом не бывает окончательно удачных комбинаций, образующих тот или иной смысл. Поэтому когда умный философ разбирает выкладки коллеги, он не говорит: коллега написал то-то и то-то, желая сказать следующее… — как это принято говорить у глуповатых критиков и пустоголовых педагогов, воображающих, что им понятно все на свете… Он говорит: насколько я понял своего коллегу, тот утверждает, будто… И только безбоязненные и безболезненные, оголтелые дураки полагают, что можно философствовать, выстреливая однословными предложениями и сводя все свое рассуждение к одному абзацу. Жизнь, моя дорогая, предельно таинственна и насыщена тем, что нам и не снилось, а что касается брешущих на ветер собак, так давайте, если угодно, вместе предпримем что-нибудь такое, чтоб поскорее их повывести.