— Мы не гибнем, Филиппов, — возразил Федор Сергеевич, добродушно посмеиваясь, — мы мчимся в Москву, а Москва всем нам добрая мать и заступница.
Куртку Инга оставила в своем вагоне, а нож, уходя, спрятала за поясом платья. Он мешал ей, но и постоянно напоминал о себе, не позволял ей забыться, отвлечься от задуманного. Теперь она вытащила его из тайника, согретого ее прекрасным телом, раскрыла, зажала в кулаке и направилась к купе. Дверь в него была приоткрыта, но внутри оказалось так темно, что и слабый свет, просочившийся из коридора, не помог Инге разобраться, в каком порядке разместились на койках пассажиры. Она остановилась в тесном проходе, вслушиваясь в дикий храп, свист и пьяные стоны.
Четверть века спустя и я мчался в поезде из Смирновска в Москву. На вокзал проводить меня пришли некоторые люди, и, между прочим, ожидалось также появление моего друга, над чьим устаревшим романом я, с утомлением и скрежетом зубовным под занавес, отлично поработал. Среди ожидавших этого интересного во всех отношениях появления меня не было, я только снисходительно усмехался. Выглядел я на перроне, в полном соответствии со своей репутацией, составленной простаками, чопорным и даже высокомерным субъектом, и любой, взглянув на меня, мог бы сказать, что от подобного господина добра не жди. Мне ли было не знать, что этот мой друг, замечательно преданный, верный, словно соратник какой в праведном, идейно укрепленном деле, не появится и появиться не может?
Ингу окружала темная и воющая неизвестность. Другой мир, неопределенный, не слишком приветливый, невразумительно шумящий. В этом мире разные люди превращались в нечто одно, даже не в одного человека, а некую однородную массу. Необходимость ударить предателя ножом (и как-то вообще взыграть, забесноваться) утратила для Инги всякий смысл, тем более что она сейчас уже размышляла над словами, что предателю, кем бы он ни был, не избежать участи Иуды.
Любопытно и представляет собой богатый материал для исследований отношение кассирши и официанта к неожиданному, по крайней мере для них, выходу на сцену нашей героини, пока лишь бегло нами отмеченное. Следует развить, разобраться, докопаться до причин такого отношения и сделать хоть сколько-то существенные выводы. Кассирша и официант — люди нового порядка, новой эстетики. Сами небогатые, скучно живущие, много работающие (что называется гнущие спину), они уже твердо убеждены, что человек должен быть весьма состоятелен в финансовом отношении, занимать почетное место в обществе, изрядно сыт, одет, обут, вальяжен, надежно защищен от напастей, бессонницы, просьб и требований пустых и вздорных, ничего в жизни не добившихся людишек. Оттого, что они это хорошо чувствуют и понимают, они и сами как будто принадлежат к тому великолепному миру, где водятся птицы высокого полета и корабли, которым обеспечено большое плавание. Они некоторым образом смешиваются с этим миром, по-своему блаженствуют в нем, для них не имеют значения и смысла противоречия, не представляет никакого интереса революционная борьба, они не видят больше красоты в мятежах, не чувствуют драмы или даже трагедии, когда и с персонами, которыми они пленены, случаются пренеприятнейшие казусы, кончающиеся, глядишь, тем, что их, словно простых смертных, выносят ногами вперед из их особняков и дворцов.
И вдруг перед этими завороженными, очарованными простецами возникает Инга. Если бы то, что мы сейчас сказали о них, было измышлением, и на самом деле они другие, то есть все еще старые добрые знакомые бесчисленных кассирш и официантов их поколения, они не удивились бы так и не вознегодовали, завидев жалкую женщину, требующую билет на ничтожную сумму и грошовый стакан чая. Что, однако, удивительного в том, что вчерашняя красавица и гордячка вдруг предстает замухрышкой, с набрякшими веками, с залегшей у рта горькой складкой, с торчащими из волос пучками травы, соломы какой-нибудь? Разве человек не устает, не надламывается, не поддается хворям, не покрывается морщинами, не стареет, не меняется, не становится похож на ходячего мертвеца? Разве человек всегда при деньгах, напомажен, подтянут, с куда как оптимистической улыбкой на губах? Зачем смотреть на крах красоты Инги и ее плачевный уклон в какое-то полуживотное состояние как на нечто возмутительное, непотребное, бросающее вызов духу нового времени? Это со всяким может случиться; это даже как-то обычно для всего живущего и, если уж на то пошло, является драмой почти всякого человеческого существования. Но кассирша и официант глянули так, словно они боги, а эта невесть откуда выползшая особа — никто, ничто. Словно новый порядок и новая эстетика подарят им бессмертие, но лишь в том случае, если Ингу они опалят презрительным взглядом.