Провидение заставило меня зачем-то подняться на чердак; оно же заставило меня с фонарём спуститься в подвал. Как под гипнозом, я пошёл исследовать все башни до единой - что именно я пытался найти, я не знаю и сам.
Порядком устав, я, крайне недовольный как собой, так и тщетностью поисков, направился к себе и посмотрел на большие настенные часы.
Куда запропастился Ллойд?
Вскоре со мной связались из полицейского участка: произошла беда.
Пулей я помчался туда, где мне сообщили, что моего друга кто-то столкнул в кювет, когда он вышел из нанятого им автомобиля и уже направлялся в необходимую ему сторону.
- Как это произошло? - Я ничего не мог понять. - Как это "его столкнули"? Каким образом?
- Ллойд ОʼБрайен вышел из машины раньше положенного, не доезжая до пункта назначения. Возможно, ваш друг решил прогуляться пешком, ибо здесь лесок и сквер.
Я задумался: да, это в духе моего вечного мечтателя; он любитель природы. Слова жандарма похожи на правду.
- Отчего-то он (достаточно неторопливо, полагаю) шёл по краю шоссе и внезапно остановился. Кажется, он почувствовал за собой слежку? Кто-то подошёл к нему сзади, и... А, знаете, именно эта дорога у нас как бы поверх ландшафта - ваш приятель, ваш знакомый скатился в обрыв и в настоящее время находится под пристальным надзором врачей.
- Куда мне идти? В какой больнице его палата? - Выпалил я, всячески переживая за Ллойда.
- Я вам сейчас напишу. Только распишитесь здесь, пожалуйста... И заберите вот это. - Полисмен вытащил из-под стола какой-то свёрток и протянул его мне.
- Что это? - Поморщился я. - Это не моё.
- А мне так не кажется, мсье. - Насупился жандарм.
На всякий случай я надел перчатки, и взял это в руки... В свёртке был "Некрономикон"!
"Да что ж такое, а?", Раздосадовано, с негодованием вскипел я.
- Всё в порядке, мсье? - Брови комиссара поползли вверх.
Я ретировался, не ответив, но прихватив с собой проклятый свёрток. И пока я нёс его, то ощущал такую тяжесть, будто нёс не книгу (пусть и достаточно объёмную), а трёхпудовую гирю.
- Как же тебя угораздило, друг мой? - Со слезами на глазах спросил я, стоя у изголовья больничной койки.
- Прости меня, Джордж... - Виновато произнёс тот через силу, и попытался приподняться, но у него ничего не вышло.
В это время подошёл лечащий врач и просто убил меня наповал, поведав о том, что мой приятель парализован ниже пояса и больше никогда не сможет ходить, поскольку повреждён позвоночник.
Через несколько суток я, согбенный горем, забрал Ллойда на время в Тюрвень, в дальнейшем имея намерение увезти его подальше от всех этих невзгод, так рьяно и беспардонно обрушившихся на нас.
Имение я кое-как продал, а книгу выбросил в Сену. Сейчас, в вагоне поезда, идущего из Лондона в Инвернесс, я жалел лишь о том, что у меня больше не будет возможности блуждать по великой библиотеке моего деда, ведь большинство из книг были попросту бесценны. Некоторые из них я вёз с собой - всё, что поместилось в мой до того скромный, скудный багаж.
Рядом со мной сидел ОʼБрайен - в очках и в инвалидной коляске; отныне он - заика. Улыбка давно сошла с его губ; он совсем раскис и был погружён в безмолвие.
- Отвези меня в Кент, и посели в Кентербери (а лучше в Дувре); именно там я хочу встречать рассветы и закаты. - Неожиданно проговорил он и уронил голову на колени, дабы я не увидел всех его мучений и страданий.
- Нет уж, старина, - Запротестовал я. - В родном городе тебе станет намного легче; и вообще - кто из нас двоих больший оптимист?
Я понимал, что ему тяжело, но не знал, чем помочь и как приободрить; я поглаживал своего друга по его белокурой голове, в то время как он окунулся в спасительный для него сон - надеюсь, ему не снятся кошмары...
В Инвернессе я оборудовал Ллойду помещение для художеств, ибо знал, что долго мастер без творчества не сможет. Я установил мольберт пониже и придвинул его поближе.
- Рисуй, мой друг, и да снизойдёт на тебя всяческое вдохновение! Пусть муза озарит тебя!
Уже стоял март двадцать третьего, и то, что изобразил в своей картине Ллойд, повергло меня в шок и недоумение.
То была пирамида Хеопса, по левую и правую сторону которой стояли Сет и Анубис - два воплощения одного и того же древнеегипетского зла. Но не они, не они напугали меня - а напугать меня трудно: ближе к вершине пирамиды на ней зиждился человеческий глаз - но очень, очень злой - да такой, что мне стало не по себе, ибо пара таких страшных глаз имелась у Жаббоны, служанки барона де Тюрвеня. Самое ужасное, что глаз этот смотрел прямо на меня - и на любого другого, кто посмел бы взглянуть на полотно.
Мне показалось, что этот глаз что-то усиленно ищет - ищет, ищет и никак не может найти. Я же поспешил рассмотреть иные детали художества моего друга, и увидел, что над пирамидой довлеет небо цвета индиго, а за самой пирамидой встаёт кроваво-красное Солнце (или Луна), на диске которого отчётливо проступает перевёрнутая пентаграмма. Если учесть, что Солнце это (или Луна? Или Юггот?) являет собой окружность, то вписанная в эту окружность зловещая пентаграмма - явный перебор мрачных символов, без того господствующих на этой иллюстрации; один этот глаз чего стоит... Глаз, который в несколько ином, искажённом виде много позже использует Толкин в качестве новой жизнеформы одного из своих главных злодеев!