И во мне была тишина. В этой тишине мерцали странные слова: эвакуация, солдаты любви, мироздание. Я шел по смутно освещённому коридору общежития, и мне слышалось пронзительное конское ржание, лязг и визг поездов; пахло гарью, осенней аптекой, ещё чем-то, чего не могло быть на этой земле, слышались выкрики на незнакомых языках, рокот вертолётов, завывание ветра; потом всё это перекрыл мощный шум дождя, обрушившегося на всё сверху, и звук его, не прекращаясь, стал постепенно удаляться, и всё это могло быть лишь жужжанием бестеневых ламп в коридоре, по которому я шёл в свою комнату, где по-разному спали на трёх койках те, кто ещё ничего не знал.
Я наощупь пересёк комнату. За стеклом медленно ввинчивались в небо тёмные спирали огромных тополей на ветру. Я распахнул окно, и в хлынувшем мне в лицо громадном холодном воздухе вдруг отчётливо почувствовал грозный и щемящий запах-привкус близких перемен.
………………………………………………………………………………………………………………………………….
Вот провоцирует меня жисть на то, что внутри!
Мякоти ей хочецца!
А мне — извне хочецца, бааа-алин, а не изнутри!
А я, может, не хочу — давать! Мне вот надавали, как и всем остальным, — до сих пор не сгрузить! Я не фастфуд пишу! я в путешествие зову! Рассказываю, как стать несъедобным домашним животным.
Короче, — не для домашних животных!
ПРЕДУПРЕЖДАЮ! ВНИМАНИЕ!!! ЭТОТ ТЕКСТ МОЖЕТ ВЫЗВАТЬ НЕСВАРЕНИЕ У ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ!
Я вам покажу!!!:-) Мякушку!! Когда впервые моё тело задумалось о проблемах своей собственной съедобности? Не по-христиански, то бишь не по-коммунистически?
Когда я чуть не убил мою типа первую жену.
Открывалкой для консервов. «Типа жена» — потому что расписались мы с ней первого апреля. Это было результатом сложных спекуляций с её и с моей стороны. А в начале июля развелись, ни одних суток не прожив под одной крышей.
Почему открывалкой? Потому что больше ничего такого под рукой не было. В комнате опустевшей общаги, залитой солнцем по самые гогошары.
Она неожиданно вошла и с порога начала говорить.
Я хотел выйти из комнаты.
«Я не выпущу! тебя отсюю-ююда-ау!!!» — надсадным голосом сказала она, посверкивая очками на сером лице.
И заперла дверь изнутри.
Вытащила ключ и спрятала куда-то к себе.
Щёлк! Во мне что-то щелкнуло — за затылком. Она начала говоритьговоритьговоритьверещатьговорить… Она хотела что-то съесть из меня. Что-то, без чего бы я престал быть собой. Щёлк! Во мне наступила тишина и в этой тишине — одна-единственная безмятежная мысль: нужно что-то сделать, чтобы она замолчала.
просто замолчала.
за-мол-ча-ла. Я подошёл к открытому окну. выглянул. третий этаж всего, низковато. не убьётся. только визгу будет. а нужно — чтобы замолчала.
просто замолчала. обошёл комнату. вернулся к столу. открывалка сверкала на солнце возле недоеденной банки рыбных консервов. коротковата будет. но ничего. Она продолжала говорить, глядя вываливающимися глазами, как я безмятежно беру открывалку в руку, как я заношу руку за спину, она не могла остановиться, хотя уже всё поняла….
Тут в дверь начали стучать.
Это был Маратка. О, как эта дверь распахнулась! Прямо в свободу. Сразу за порогом бился тайфун бескрайней свободы. Я молча вытолкнул Тиану из комнаты, запер дверь, и мы с Маратом мигом оказались на улице.
Да, Марат спас нас тогда. Потому что даже не в этой запертости был ужас, не в том что я убил бы её. Самым жутким было ощущение, что, кроме нас с ней, в комнате был кто-то ещё.
Кто-то, кто хотел сожрать и её, и меня. Угольно-черная тень — как косой парус за нашими спинами.
Он виден, когда я смотрю в ту комнату извне. В минуту откровенности Тиана сказала мне, что идет по жизни, как пьяница вдоль забора — от штакетины к штакетине. Она шла от человека к человеку, вцепляясь изо всех своих сил.
Я ей благодарен. За то что я разлюбил жалость. Мне не жаль себя. Я бы её убил. По-моему, это лучшее, что я для неё сделал. Я был первым, кто остановил ненадолго её в этой мутно-серой жалости. Она впервые ощутила, что за это могут и убить.