Я знаю это очень давно. Поэтому никогда не лелеял своё одиночество. Для меня это так же нелепо, как, живя на островке в бескрайнем океане, переживать о том, что океан может пересохнуть. Люди отделены друг от друга такой космической пустотой рождения, — когда из двух или нескольких таких глубин кто-то встречается — как сторожевыми прожекторами — взглядами и чувствами — это такие! редкие вспышки. Для меня они не менее дороги, чем пресловутое одиночество. Одиночество меня и не угнетает — как не угнетает небо, земля, ветер — они существуют независимо от моего хотения — потому что были так рождены. Именно одиночеству я обязан возможностью говорить с почти любым человеком — поверх стен — дорожа мельчайшим мигом понимания и тепла. На этой земле ничего не возвращается, не повторяется. И ничего нельзя взять с собой туда, куда гонит ветер. И я думаю иногда — сердце сжимается как под ножом в подворотне — как же я там буду без этой невообразимой прекрасной земли — без этих медовых тёплых щемящих людей… сердце заходится, а потом отпускает…
Анестезия дали. И я понимаю, что там это уже не будет болеть — там мне всё это будет иногда лишь сниться бессвязными снами.
Как пути ветра сейчас снятся здесь.
ЧАСТЬ 2
… объяснить, как много для меня значат глаза другого человека. Вернее, какие бывают встречи глазами.
Их бывает всего несколько за жизнь. Всего несколько раз, встречаясь взглядом с кем-нибудь — в миг ослепляющей дрожи — рокочущей силы в хребте и макушке — почти боль и больше, чем счастье — мне захотелось сказать: ты!! ТЫЫ-ы! Сказать это — так: давай удерём — сбежим — свалим — сквозанём — ломанёмся — отсюда — вместе! Однажды я встретился взглядом с небом. Это было в том городке.
Может быть, и поэтому стремлюсь я сейчас туда.
Не для того чтобы повторить. Чтобы — поблагодарить. Пустырь возле нашего дома, который позволил этому произойти.
………………………………………………………………………………………………………………..
Что-то произошло, когда я встретился глазами с небом на том пустыре.
Необъяснимое для меня и по сей день.
Я на несколько месяцев впал в странное состояние. Я по-прежнему гулял с младшим братом, ходил в школу, читал запоем книги, носил уголь и дрова для парового котла, огрызался на мачеху и отца, дрочил, коченея от одиночества, глядя сквозь окно в кроны тополей перед домом. Но это была только мимикрия, маскировка на грани моих возможностей. Я стал другим. И из последних сил сохранял прежнюю видимость. Моим телом на эти несколько месяцев овладела странная невесомость — я его почти не ощущал, оно стало лёгким и будто в любой момент могло взлететь как воздушный шарик, как пузырёк со дна реки. Я словно был полуподвешен в воздухе за лопатки — на бесконечно упругой, но неумолимо подтягивающей меня ввысь лебёдке… Я не чувствовал никакого физического усилия — мне нетрудно было поднять любую тяжесть. Или, к примеру, подтянуться на турнике десятки раз подряд. Всё мое тело будто было изнутри залито янтарно-золотым светом, а я большей частью наблюдал за ним откуда-то из-за спины сверху. И этому свету без труда давались любые движения и усилия. Когда этот пункт наблюдения перемещался ещё выше — куда-то вверх над макушкой, — я понимал, что я совсем отделен от остального мира — мы просто временно наложены друг на друга. Как наклеенный на кухонный шкаф фантик от жвачки, отваливающийся на глазах.
Это был капец! Я прикладывал усилия, чтобы окружающие ничего не заметили — и я — не понимал — как же они — ничего не замечают!! Особенно когда мне приходилось говорить — больше всего я боялся сдать себя в эти моменты. Мысли во мне отсутствовали напрочь — слова откуда-то приходили и выходили из меня. Со стороны я слышал свой странный глубокий голос — он говорил нормальные — правильные вещи — те, которые им нужно было от меня услышать. Меня не пугало это состояние — оно доставляло странную радость и спокойствие, самые захватывающие из всех, что я знал до этого. Лишь иногда оно становилось почти непереносимым — когда свет изнутри моего тела — доходил до дна, до изнанки моих зрачков — из тыла. Возникало невозможной яркости сияние, сливавшееся через глаза с какой-то бездной света во вне — прямо передо мной. Как лампочка, которая ярко-ярко вспыхивает перед тем, как перегореть. Я боялся, что от меня останутся только осколки. И сейчас, когда пишу об этом — будто опять начинаю слепнуть от того света…