Она знала, где работает отец Габи. Но она все правильно просчитала. Габи вернулся в столицу и приступил к военной службе. Несколько месяцев жёсткий военный распорядок не позволял ему съездить на север к священнику — на это нужно было потратить хотя бы сутки дороги.
А потом в их стране началась революция.
Диктатор был расстрелян. Отец Габи скрывался, — бывших сотрудников госбезопасности вылавливали и устраивали самосуд. Иногда сдирали живьём кожу. Младший брат оказался заперт в горной воинской части, которая, с одной стороны, одной из последних перешла на сторону новой власти. С другой стороны — офицерам в части было известно, кто отец братьев. И в годы диктатуры близкие некоторых из этих офицеров тоже бесследно исчезали. Однажды в одну из морозных ночей революции вновь наступила очередь Габи идти в караул, — в столице тогда все объекты охраняли только офицеры. В третьем часу ночи, сморенный многомесячной усталостью, Габи присел на какой-то короб, и опёршись прикладом автомата в асфальт, не снимая руки с курка, забылся на несколько секунд ___________подбородок сам собой лёг на зрачок дула. Он очнулся от лёгкого прикосновения — кто-то пытался надавить на его палец, лежавший на курке. Габи открыл глаза. Перед ним стояли двое мужчин — один с гранатой в руке, а второй — в монашеской сутане, — это его руку на своих пальцах почувствовал Габриэль. Это был тот самый поп, которому Габи должен был передать послание старухи.
Ведьма всё просчитала верно.
Габи остался жив. Но в ту секунду, когда он открыл глаза, он — никогда не молившийся и не задумывавшийся ни о чём таком — он был технарём до мозга костей, — в тот миг Габи изо всех глубин своей души взмолился неведомо кому: пусть произойдёт что угодно, лишь бы он никогда больше не служил в армии и не имел бы никакого отношения к насилию. Его воля оказалась настолько сильна, что через месяц проступили первые признаки смертельной неизлечимой болезни. А ещё через месяц Габриэля — по болезни — навсегда списали из армии.
…………………………………………………………………
Неизвестность не очень дружна с жалостью, но — милосердна.
……………………………………………………………………………………
…горы, — потому что.
Да, я мог бы остаться там.
Я начал забывать. Этот городок, Габи, его семья, их двухэтажный коттедж с лужайкой и пятисотлетним тисом на ней, горы — со всех сторон, — горы взяли меня в окружение, — в этом всем можно было остаться.
Остаться и умереть. Их жизнь начала обволакивать меня и тянуть в свою глубину, затягивать в свои вибрирующие тёмно-абрикосовые круги — как будто я готовился ещё раз родиться — в этом городке, в семье Габриэля, в этих вечных, исчезающих кругах. Я не сопротивлялся, — я опять начинал любить эти круги на бесконечной тёмной воде………… Но однажды ночью я проснулся от своего собственного крика… Перед этим я проснулся во сне в комнате, где спал обычно в доме Габриэля. Какая-то сила подняла меня с дивана и подвела к зеркалу старомодного трельяжа. Я плохо видел себя в зеркале — всё было очень смутным, странным… Я приблизил лицо к зеркалу. И увидел там свои глаза. Обе радужки — и уже и зрачки — были затянуты белёсо-серой плёнкой, как бельмом… «скоро я ослепну совсем», — подумал я во сне и проснулся с криком. В той же комнате, на том же диване. В доме Габи. После этого сна я стал с каждым днём терять силы. Я резко сократил количество пациентов, приходивших ко мне на приём.
Всё было бесполезно.
Жизнь вытекала из меня.
Я слабел на глазах.
Через неделю я понял, что скоро мне капец.
Смерть ходила рядом. Я попросил отца Габи провести меня в горы — в малопосещаемую Белую Долину. Именно рассказ Габриэля об этой долине заворожил меня, когда мы встретились с ним впервые. А он был для меня просто пациентом-иностранцем. Мы добрались с господином полковником до Белой Долины. Это была не долина, а ущелье между двумя невероятными горами. По дну — далеко внизу — убегала, паря в водопадах, кристальная река, бравшая начало в ледниках. На небольших полянках-террасах, между вековыми лиственницами — среди золотистой опавшей хвои — цвели лазорево-тёмно-голубые дженцианы. Нигде до этого я не видел такой глубокой вселенской сини, как в сердцевине этих цветов. Озоновый воздух с высоких ледников втекал в солнечные потоки.
Во мне потихоньку начинала струиться сила.
Я понял, что не уйду сегодня отсюда. Обратившись к господину полковнику, я объяснил, что хорошо запомнил дорогу обратно. И что не решаюсь задерживать его более, — он и так потратил на меня уйму времени. Я побуду здесь часик, говорил я ему, а потом спущусь в город, хорошо, да? А он урывками смотрел мне в глаза своими синими — как у Габи — глазами, — глазами профессионала высокого полёта — мы оба едва не расхохотались, — господин полковник с лёгкостью — да-да, разумеется! — согласился оставить меня здесь одного. Он отлично понимал, что я не вернусь ни через час, ни через десяток часов, — и с необычайной в его возрасте лёгкостью засеменил вниз по склонам ущелья.