КАТЯ
Так всё и было: ты обернулся, она фыркнула, ты влюбился. Это было в четвёртом классе.
Оборачиваться у тебя получалось легко. Она сидела сзади и наискосок, поэтому, обернувшись, ты ещё мог положить руку на длинную спинку парты и выразительно склонить набок голову. Так поступал благородный рыцарь Айвенго. Эту книгу ты видел у сестры, не читал, но почему-то был уверен, что все рыцари должны вот именно так выкручивать шею, внимая своей даме сердца.
Конечно, была зима. Влюбляться летом было некогда. Зимой же время текло, как замёрзшая река. Никак не текло. Дневной маршрут был один: дом-школа-дом, лишь иногда с забегом в библиотеку, потому что зима — ещё и время читать. Вы жили на разных концах села, и единственная надежда пройтись с ней, «как мальчик с девочкой», это был путь от школы до библиотеки. Влюбившемуся, тебе не терпелось этот путь пройти как можно скорее, но арктический антициклон уже месяц не двигался с места, выстужая улицу вплоть до Альдебарана.
А потом произошло это. Не в первый день после потепления, не во второй, только вскоре. Ты услышал об этом в школе и уже через пятнадцать минут, на уроке, стоял наказанный перед классом, сбоку от доски. Верней, стояли вы оба, потому что наказали вас обоих, тебя и Вальку, твоего соседа-однофамильца, и вот вы стояли по обе стороны от доски, как два часовых, потому что на уроке подрались, хотя виноват был только ты, виноват был ещё на перемене, когда ударил Вальку ни за что, и тебе от этого стало гадко, и на уроке ты снова ударил Вальку, потому что теперь уже было всё равно.
Валька-сосед, вообще-то, кошмар твоего детства. Лет до пяти он считался немым, абсолютно немым, неизлечимо немым, за что получил кличку Немец, а тебя, соответственно, за компанию, по аналогии, чтобы вас не путать, тут же окрестили Французом, поскольку вы были не только соседи-однофамильцы, но ещё и тёзки. А ты не хотел быть Французом. Ты ругался и дрался, тебя это бесило, и, наверное, жаль, что рядом тогда не оказалось умного человека, который бы рассказал, что Пушкина тоже звали Французом. Но, может, и хорошо, что никто не рассказал. Кличка «Пушкин» была бы тоже очень обидная.
Правда, ты стукнул Вальку-Немца вовсе не из-за того, что он звал тебя Французом, когда ты звал его Немцем. Ты стукнул его из-за Кати. Просто он оказался рядом. Просто он тоже стоял и смеялся, стоял и смеялся вместе с остальными, когда другой твой сосед и одноклассник, тоже Валька, но Валька-Буржуй, рассказывал вам, только вам, но так, чтобы и девочки слышали, рассказывал вам про Катю и про то, как он вместе с Тобиком шёл в библиотеку, и как впереди шла Катя, в своём красивом красном пальто с меховым воротником, и как Тобик, шаля, вдруг напрыгнул на Катю со спины, повалил на снег, и как… Тут Буржуй по-пёсьи задёргал низом живота. Все захохотали, а девочки отвернулись.
И вот ты стоишь перед классом, наказанный, и то косишься на Вальку-Немца, который так ничего и не понял, то смотришь на Вальку-Буржуя, который про всё уже забыл, то переводишь взгляд на ту парту, за которой должна была сидеть Катя. Она сегодня не пришла. Потом ты отворачиваешь голову и смотришь в учительское окно. Учительское окно всё тоже покрыто льдом, но этот лёд чистый, прозрачный, почти не тронутый. Он не расковырян ножом, не истыкан перьями, не пропитан чернильными разводами на всю толщь, например, как твоё окно. В нём нет ни вмурованных кнопок, ни скрепок, ни пуговиц, ни капсюлей от охотничьих патронов. Здесь просто лёд, и он как дополнительное стекло. Учительское окно такое прозрачное потому, что оно находится ближе всех к печке, и, когда та жарко натоплена, лёд сразу подтаивает и от этого осветляется. А талая вода течёт на пол. От сырости половицы под плинтусом подгнивают. Две половицы уже совсем отгнили от стены. На них можно стоять и качаться. Смотреть в окно и качаться.
В тот день, когда ты смотришь в окно, ты чувствуешь именно эту зыбкость под ногами. Ты слишком хорошо знаешь ту длинную тропинку, фактически траншею в снегу, которая внезапно, как в дверь блиндажа, утыкается в дверь засыпанной снегом избы, районной детской библиотеки. По этой траншее возможно идти лишь вперёд — потому что ни выбраться, ни свернуть. И Тобик-дурак мог мчаться только вперёд. И вот ты уже зримо видишь, как Тобик со всей дури врезается в Катю, сбивает её с ног, отпрыгивает назад, и тут же весело возвращается, когда она пытается встать, наскакивает на неё, и ты хорошо себе всё это представляешь: девочку в красном пальто, перепуганную, прижатую к снежному брустверу, и этого здоровяка Тобика с его красным болтающимся языком и тем другим, тоже красным, вылезающим поначалу очень тонко, словно пипетка.
Представив всё это, ты чувствуешь, как кружится голова, поэтому отворачиваешься от окна и смотришь, через весь класс, на противоположную стену. Та дальняя стена огромная и совсем голая. Ни окон, ни дверей, и, естественно, ни школьной доски. На ней находится только полка с керосиновыми лампами на случай отключения света, а выше — портрет какого-то человека в очках, который с явным удовлетворением смотрит на керосиновые лампы, уверенный, что никакой хулиган до них не доберётся, если только не притащит учительский стул. В самом углу стены стоит шкаф. Это ваш обеденный шкаф — с вашими кружками и салфетками, принесёнными из дома для чаепития.