— Я это знаю и уверяю вас, граф, что ничуть не нуждаюсь в вашем уважении!
Презрительный тон, которым были сказаны последние слова, взбесил Оттфрида.
— Не забывайте, пожалуйста, с кем вы говорите, господин Бруно! — воскликнул он. — Вы, кажется, совершенно забыли, что монашеское одеяние, придающее вам столько смелости, надето на вас исключительно по милости моего отца — вашего благодетеля. Если бы не он, вы стояли бы теперь в лакейской ливрее за моим стулом и должны были бы исполнять каждое мое приказание.
Оттфрид не подозревал, какое действие произведет на монаха его оскорбительная фраза. Отец Бенедикт смертельно побледнел, руки его судорожно сжались, и он таким взглядом посмотрел на графа, что тот невольно отступил и крепче прижал к себе ружье.
— Вы сейчас же возьмете обратно свои слова, — не помня себя от гнева, вскрикнул монах. — Сейчас же, не сходя с этого места!
— Ай-ай, ваше преподобие, — насмешливо заметил Оттфрид, — вот истинно смиренное обращение, подобающее духовному лицу! Может быть, вы сейчас же вызовете меня на дуэль? По вашему виду как будто похоже на то.
Насмешка графа еще более возмутила отца Бенедикта. Он бросился к Оттфриду, и выражение его лица было таким страшным, что граф поспешил достать большой охотничий нож, висевший у него сбоку. Он ничего не мог придумать хуже этого. Заметив движение Оттфрида, молодой монах бросился к нему, вырвал у него из рук нож и с такой силой толкнул графа, что тот ударился о дерево.
Оттфрид в свою очередь побледнел. Последнее оскорбление заставило его потерять рассудок. Он вскинул на плечо ружье и прицелился; но в следующий же момент ружье было сброшено чьей-то посторонней рукой, и руки молодого графа очутились как в железных тисках.
— Бруно, Оттфрид, разойдитесь! — раздался голос графа Ранека-старшего, мужественная фигура которого вдруг оказалась между обоими противниками.
Старый граф тоже был в охотничьем костюме. Он охотился невдалеке, и громкий разговор молодых людей привлек его внимание. Он подоспел как раз вовремя, чтобы не допустить могущего произойти несчастья.
— Говорю вам, разойдитесь! — строгим тоном повторил он, еле сдерживая голос, дрожащий не то от гнева, не то от сильнейшей тревоги. — Что случилось?
Оба противника молчали, но появление старого графа произвело на них совершенно разное впечатление. Оттфрид, который признавал авторитет отца, опустил ружье и отошел на несколько шагов, тогда как разъяренный Бруно продолжал стоять на том же месте, держа в высоко поднятой руке охотничий нож. На его лбу образовалась характерная суровая морщина. В порыве гнева и старший граф Ранек, и прелат имели совершенно такой же вид, какой был в данную минуту у отца Бенедикта. Не к наследнику майората перешла фамильная черта старинного дворянского рода Ранеков, а к скромному монаху.
Старый граф, несмотря на свой гнев и беспокойство, не мог не заметить этой морщины на лбу отца Бенедикта; в его глазах промелькнули гордость и нежность, он узнавал себя в этом благородном лице.
— Бруно, в твоих руках оружие? — воскликнул он с ударением на слове «твоих».
Отец Бенедикт вздрогнул; он понял намек и, невольно взглянув на свое монашеское одеяние, выпустил нож из рук.
— Вы поссорились? — продолжал свой допрос старый граф. — Кто первый начал ссору и что послужило причиной?
На этот вопрос не последовало ответа.
— Бруно, — с упреком обратился старый граф к отцу Бенедикту, — ты подумал бы по крайней мере о своем сане. Разве подобает духовному лицу приходить в такую дикую ярость?
— А разве мой сан обязывает меня выслушивать оскорбления? — возразил отец Бенедикт, мрачно взглянув на графа. — Граф Оттфрид заявил мне, что если бы его семья не облагодетельствовала меня, то я стоял бы в качестве лакея за его стулом.
— Оттфрид, ты осмелился сказать это? — воскликнул граф, бросая гневный взгляд на сына.
— Я указал отцу Бенедикту его место, — высокомерно ответил молодой граф, — он несколько забылся передо мной.
— Если ты действительно произнес эти слова, то обязан сейчас же извиниться! — резко заявил старый граф.
— Ты требуешь от меня, отец...
— Оттфрид, сейчас же извинись! — перебил сына старый граф.
— Никогда и ни за что! — решительно воскликнул Оттфрид и с такой ненавистью взглянул на монаха, что старый граф решил не доводить дела до крайности.
— Оттфрид сейчас еще слишком разгорячен, — сказал он, подойдя к отцу Бенедикту и положив ему руку на плечо — Когда он успокоится, то возьмет свои слова обратно. Будь уверен, Бруно, он извинится, я во что бы то ни стало заставлю его сделать это.
— Мне не нужно, граф, вынужденное извинение, — холодно ответил отец Бенедикт, стараясь освободить свое плечо от руки графа, — я хотел сам потребовать удовлетворения от оскорбившего меня человека, мне не нужно постороннее вмешательство.
— Постороннее?! Бруно!
Упрек прозвучал с грустной нежностью, но это не тронуло монаха. Наоборот, в его глазах как будто промелькнуло отвращение, появлявшееся каждый раз, когда старый граф делал попытку сблизиться с ним.
— Я очень хотел бы, граф, не пользоваться ни вашими благодеяниями, ни вашим расположением, — резко проговорил отец Бенедикт, — я всегда ненавидел благодеяния, которые вы навязывали мне. Еще когда я был ребенком, вы избрали для меня монашеский путь и зорко следили за тем, чтобы в юношестве я не свернул с этого пути на другую дорогу. Я ничем не могу отплатить вам за то, что вы сделали для меня, и должен всю жизнь чувствовать к вам благодарность! Вы дали мне известное общественное положение, хотя при этом убили во мне всякую личность. Скажу вам откровенно, что вы сделали бы гораздо лучше, если бы оставили меня в той среде, к которой я принадлежу по происхождению; я был бы мужиком, поденщиком, в поте лица зарабатывал для себя кусок хлеба, но был бы более счастлив и более благодарен вам, чем за эту жизнь у алтаря!
Оттфрид с негодованием слушал речь отца Бенедикта, находя, что неблагодарность последнего переходит всякие границы. Молодой граф не понимал и своего отца. Как мог тот спокойно смотреть на дерзкого монаха, который попирал ногами все, что было для него сделано? А всеми уважаемый граф Ранек допускал это, на его лице не было и следа гнева, только бесконечная печаль!.. И действительно, при последних словах отца Бенедикта граф отвернулся и закрыл рукой глаза.
Эта молчаливая грусть заставила монаха смягчиться.
— Вы, вероятно, считаете меня страшно неблагодарным? — несколько потеплевшим голосом спросил он. — Конечно, вы правы. Я всегда видел от вас только добро и так плачу вам за него! Я понимаю, что это возмутительно, но не могу чувствовать по-другому.
Монах поклонился графу и ушел.
Оттфрид некоторое время следил за ним взглядом, затем посмотрел на отца, укоризненно покачал головой и с ударением заметил:
— Неужели, отец, ты можешь позволить, чтобы с тобой говорили таким образом?
— Ты-то уж молчи, Оттфрид, — возразил старый граф. — Это дело касается меня одного. Лучше хорошенько запомни следующее: никогда не смей оскорблять Бруно. Понимаешь? Никогда!.. Я постараюсь, чтобы и он в свою очередь не задевал тебя. Если вы не можете переносить друг друга, тогда держитесь подальше один от другого, только не проявляйте такой ненависти. Помни, я запрещаю тебе оскорблять Бруно! В крайнем случае я сам буду вашим судьей.
Оттфрид промолчал, но в первый раз у него возникло какое-то подозрение. Почему его отец так щадит этого монаха? Нежная забота о других была вовсе не в характере графов Ранек. Несмотря на то, что Оттфрид был единственным сыном, наследником майората, он никогда не видел со стороны отца ни малейшего проявления нежности. Да и теперь тот оказал явное предпочтение отцу Бенедикту! В чем же дело? Что представляет собой ненавистный монах?..