— Бруно! — воскликнул граф более резко.
Монах отступил на несколько шагов и холодно произнес:
— Прошу вас избавить меня и графа Оттфрида от тягостной для нас обоих формальности, тем более, что она ни к чему не поведет, наши отношения все-таки не изменятся.
Оттфрид с удовольствием опустил протянутую руку, но в его глазах промелькнула откровенная ненависть к отцу Бенедикту. Он не мог понять, как этот «выскочка», сын их служащего, осмеливается не принять его, графа, руки.
Взор старшего Ранека медленно переходил с одного молодого человека на другого. Черты лица Оттфрида, блондина со светлыми глазами, очень напоминали черты старого графа, но в них не было того благородного выражения, которое было присуще всем Ранекам; наоборот, Бенедикт, несмотря на черные волосы и темные глаза, гораздо больше походил на графа именно благодаря тому, что к нему перешло это характерное родовое выражение благородства. Ни по чертам лица, ни по цвету глаз и волос Бруно и Оттфрид не были похожи друг на друга, но в то же время было в них и что-то общее: оба высокие и стройные, с одинаковой гордой посадкой головы и осанкой. Оттфрид в своем черном плаще сейчас и по костюму походил на отца Бенедикта, так что на некотором расстоянии легко можно было принять одного за другого. Старому графу в первый раз бросилось в глаза необыкновенное сходство их фигур.
— На этот раз, Бруно, ты сам постарался углубить пропасть, образовавшуюся между вами, — с упреком обратился он к монаху. — Пусть будет так. Я знаю, что через какой-нибудь час ты иначе посмотришь на все, и сам протянешь руку Оттфриду. Мне нужно поговорить с тобой. Оттфрид, оставь нас вдвоем!
Молодой граф повиновался, затаив в глубине души еще большую злобу против ненавистного монаха. События последних дней не были тайной для Оттфрида, и он прекрасно понимал, что внезапная поездка отца в горы имела целью предупредить Бруно о грозящей ему опасности. Граф, очевидно, хотел сообщить своему воспитаннику, до какой степени настоятель монастыря сердит на него, и дать ему советы, как действовать.
Одного не мог постичь Оттфрид: для чего отцу понадобилось, чтобы он сопровождал его в этй поездке, и почему он так настойчиво требовал, чтобы молодые люди помирились именно теперь, тогда как они были в ссоре уже несколько месяцев. К ненависти, испытываемой Оттфридом к монаху, присоединилась еще и обида на отца. Для того чтобы поговорить с Бруно, он почти прогнал в его присутствии своего родного сына. Само собой разумеется, что после этого отец Бенедикт будет позволять себе еще больше! Не понимал молодой граф и почему отец не может заставить повиноваться себе человека, обязанного ему всем своим благополучием. Он, требовавший от Оттфрида слепого послушания, пасовал перед упрямством какого-то сына служителя! И невольно в голове Оттфрида снова возникла мысль, что между его отцом и Бруно существуют какие-то загадочные отношения, но он не мог представить себе, в чем тут дело.
Отец Бенедикт стоял перед графом с мрачным, спокойным лицом, совершенно равнодушный к участию, которое принимал в нем его покровитель.
— Бруно, скажи, ради Бога, что ты наделал? — скорбно воскликнул граф, когда Оттфрид отошел от них на довольно большое расстояние.
— Я отвечу сам за свои поступки! — холодно ответил молодой монах. — Во всяком случае, только настоятель монастыря имеет право требовать у меня отчета. И только с ним я буду вести разговор по этому поводу.
Дерзкий ответ вызвал гнев графа, но он тут же уступил место другому, более глубокому чувству.
— Так-то ты благодаришь меня за все мои заботы о тебе, — с горечью проговорил Ранек. — Я никогда не пользовался твоим расположением, но в последнее время ты прямо-таки враждебно отворачиваешься от меня.
Отец Бенедикт опустил глаза. Этот упрек всегда вызывал в нем чувство стыда за свою неблагодарность, но он никак не мог ощутить симпатию к графу, хотя прекрасно сознавал, как много тот сделал для него.
— Я сам знаю, что недостаточно ценю вашу доброту ко мне, я на самом деле неблагодарен; простите и перестаньте заботиться обо мне!
Эти слова, сказанные кротким голосом, погасили последнюю искру гнева графа.
— Перестать заботиться! — повторил он. — Да знаешь ли ты, какая опасность теперь тебе угрожает? Как ты отважился произнести такую проповедь? Следовало подумать, сообразить, какие последствия она вызовет, какие проклятия посыплются на твою голову!
— Если бы я мог заранее обдумать все, то, вероятно, вообще не произнес никакой проповеди, — мрачно сказал Бруно. — Хотя я и плохой монах, но отлично знаю, что обязан подчиняться своему духовному начальству и говорить лишь то, что придется ему по вкусу. Когда же я увидел вокруг себя этих, бедных людей, которые со слепой верой склонились передо мной, то невольно подумал, что, может быть, сотни детей, подобно мне, будут обречены на жизнь в монастыре, принесены ему в жертву своими родителями. И я не мог не сказать им, что они заблуждаются, что счастье человека и служение Богу зависит не от монастырей и духовенства… Вот в чем заключалась моя проповедь… Уже произнося эти слова с кафедры, я сообразил, что поступаю наперекор своему духовному начальству…