Вот тут-то Атаман и показал, чего он стоит.
— У других кони посбивали копыта, а моему Атаману все нипочем. Только в воду я его ни разу не мог заставить войти. То ли он ее не любит, то ли плавать не умеет.
...Однажды — это уже когда приближались к Уралу — отец получил срочный приказ начдива немедленно выехать в город Сарапул и раздобыть карты. Наши передовые части уже вступили в Сарапул. А без карт местности могло задержаться дальнейшее продвижение. Артиллеристы не могли метко стрелять по врагу.
Отец оседлал Атамана и поскакал.
Дорогу ему преградила Кама.
Отец метнулся туда, сюда. Моста нет, паромы сняты —весна, вода поднялась, вот-вот тронется лед с верховьев.
Как быть? Кама — река широкая, большая, не перепрыгнешь. И приказ нарушить нельзя. Военный приказ.
Пока искал переправу, начался ледоход. Громадные почерневшие льдины медленно потянулись по широкой темной глади, шурша и обламываясь друг о друга, От реки дохнуло зимой. Худо дело.
Все-таки отцу удалось сговорить одного рыбака переправить его в лодке на другой берег. А как быть с конем? Тоже в лодку. Не бросать же. Сам он не поплывет: и прежде ни за что не шел в воду, сейчас и вовсе не заставишь. Да если б даже поплыл, льдина тюкнет в голову — и поминай как звали...
Старый рыбак в ужас пришел, узнав, что этот отчаянный красный конник хочет переправляться в челноке вместе с лошадью. С ума сошел! Пусть оставляет лошадь здесь, после вернется и заберет.
Но отец не мог оставить Атамана. Во-первых, конь не его, армейский. Во-вторых, как; ехать дальше? Нет уж. Целый год воевали вместе. И сейчас вместе.
Он умный, вот увидишь,— доказывал отец рыбаку.
Да он лодку перевернет!
Не перевернет...
Видать, рыбак тоже был забубённая головушка, коль согласился. И красным сочувствовал, это уж точно.
Медленно-медленно отец завел Атамана в лодку. Атаман сперва упирался, храпел. Отец боялся дышать. Шажок... другой... а ну, еще, еще... давай, друг! Осторожно, осторожно... Лодка качнулась, едва не черпнув воды. Отец замер. Замер, оцепенел на месте и Атаман, с вытянутой шеей и выкаченными от страха глазами. Ноги расставлены, под кожей ходят упругие желваки — мускулы. Ох, до чего же понятлив!
Осторожно оттолкнулись от берега, поплыли. Рыбак на корме греб, отец сидел на носу и держал за уздечку Атамана.
Навряд ли он смог бы помешать, если бы Атаману вдруг вздумалось прыгнуть в воду. К счастью, Атаман не любил плавать...
Теперь уже — к счастью.}
Да! Я чуть не забыл сказать отец мой тоже не умел плавать.
Медленно-медленно приближался противоположный берег. Льдины задевали борта лодки, раз даже чуть не повернули ее поперек течения. Атаман как окаменел. Только глазами туда-сюда.
Издали донесся тяжкий гул. Гром с неба? Нет, это продолжалась военная гроза. Атаман запря- дал ушами.
Вот и берег... Уфф, неужели доплыли? Атаман прыжком подал свое тело вперед, следом выскочил отец и, черпая воду голенищами сапог, побрел к берегу. Тут уже было мелко. Облегченное утлое суденышко сразу всплыло, завертелось на месте и тотчас оказалось на берегу — льдины вынесли его на сушу.
Простившись с рыбаком, отец, пришпоривая Атамана, поскакал в ту сторону, где гремели пушки...
Через несколько дней мы уезжали из Красноуфимска в Кунгур. Вместе с нами ехал и отец. Его демобилизовали. Он был специалист сельского хозяйства, и вышел особый приказ насчет специалистов сельского хозяйства: уволить их из действующей армии досрочно, не дожидаясь конца войны.
Было мокро, скользко, прошли сильные дожди. Нас, беженцев, везли на попутных грузовиках. Вместе с нами везли армейское имущество, какие-то огромные тюки, связки, а мы сверху, на них. Дорога была избитая, в нырках, грузовики встряхивало, мы, наверху, качались и подпрыгивали, как куклы. Мама держала меня: боялась — подбросит, а я и тю-тюР вылечу за борт.
В грязи грузовики буксовали, под колеса подбрасывали ветки, жерди. Моторы рычали-надрыва- лись, из-под колес летели фонтаны жидкой грязи. Вокруг суетились люди.
Помню парня с забинтованной рукой. Колесом ему раздавило палец. На подъеме он подкладывал под колеса камни, чтоб машина не скатилась вниз. А грузовик неожиданно пополз назад и придавил палец. С пальца капала кровь, но парень беззаботно смеялся и все продолжал соваться под грузовик — помогал.
Все было хорошо. Миновали грозы и ненастье. Все чувствовали себя счастливыми оттого, что возвращаются домой. И только Атамана, милого Атамана не было с нами. Ему предстояло воевать дальше, до полной победы.
Как простился отец с Атаманом, не знаю, не видел, а спросить не решался — наверное, он все равно не сказал бы.
Пожалуй, теперь у моей матери появилось еще больше оснований любить лошадей. Ведь если б не Атаман, вернулся ли бы отец? Сколько нам пришлось бы еще ждать?
Богатырский, сказочный, красноармейский конь Атаман! Как отблагодарить тебя, добрый-добрый выносливый друг? Вот и ныне: оседлан, взнуздан. Чей-то отец или брат садится в седло, ноги в стремя, приосанился, тронул поводья — и понесся конь, что птица. Только искры полетели из-под копыт...
Яшка
Отец мой был землемер. Каждую весну, едва наступали теплые дни, он забирал нас с мамой, и мы уезжали на все лето в деревню. Рано утром, с первыми петухами, за отцом заезжала подвода, на телегу клали инструменты — теодолит, колышки-шпильки, стальную, свернутую в тугой круг измерительную ленту, и вместе с группой рабочих — крестьян-землепользователей и уполномоченными общества — отец отправлялся в поле на работу — мерить землю. Возвращался обыкновенно уже затемно, а потом еще долго сидел и при свете керосиновой лампы-«молнии» приводил в порядок дневные записи, переносил на толстые белые листы ватмана сделанные наспех наброски-чертежи, «камеральничал», как он говорил.
Однажды он вернулся не один — привез с собой купленного в соседней деревне двухнедельного поросенка-сосунка.
— Зимой свое мясо будет,— сказал отец, передавая покупку матери.
Время было голодное: недавно кончилась гражданская война. А перед тем была первая мировая война, или, как ее называли тогда, германская война. Сколько лет воевали! Страна не успела оправиться от разрухи. Коробок спичек стоил миллион рублей. Достать соль — целое событие. А уж про еду и говорить нечего — ни масла, ни яиц. О сахаре думать забыли.
Хлеба ели не досыта! Вместо хлеба давали жмых, отходы, которые получаются при выжимании масла из семян подсолнечника. Твердая такая спрессованная масса, зубы сломаешь. Обычно жмых идет в корм скоту, а тогда ели люди. И жмыху были рады! И того не было! А есть-то хочется каждый день, и многие горожане в те годы, как заправские крестьяне, обзаводились собственной живностью, копались в огородах.
Вот отец и решил разживиться поросенком.
Поросенок тоненько похрюкивал, тыкался по сторонам круглым розовым пятачком да беспомощно моргал белесыми ресничками. Сквозь сивую щетинку просвечивало нежное розовое тельце. Не в пример другим визгливым представителям своего свинячьего племени, он был на удивление чист, скромен и тих, не вырывался из рук, не верещал, как под ножом, и тем самым сразу же понравился всем нам. Такой миляга!
Куда его? В хлев запереть пожалели — уж больно мал. Посовещавшись, решили оставить до утра дома. Папа отгородил фанерной доской угол на кухне; мама поставила туда глиняную чашку, налила молока, ополосков, накрошила хлеба. Почавкав, поросенок сиротливо приткнулся к стенке и затих.
Я спал в комнате на полу за большим чертежным столом, где по воскресеньям и вечерам в будние дни работал отец