Дорогой Ленина, под знаменем Великого Октября идет и прославленная партизанка Витебгцина…
О чем пела жалейка
За березовой рощей, за лозняком на лужайке тонкую, переливистую песню ведет свирель — жалейка…
Лесной тропинкой идет седовласый человек. Не торопится, к птичьим голосам прислушивается, примечает, как утреннее солнце золотит медноствольные сосны, а на макушках косматых елей молодые шишки алеют петушиными гребешками.
Теплой корою, смолой-живицей, цветами лесными, молодой листвой пахнет в старом лесу. Легко дышится в лесу, но почему так хмур человек, задумчив? Почему он так медленно, тяжело ступает? То на пень присядет, то под сосною постоит, то возле оплывшего, затравенелого окопа остановится, нагнется, поднимет позеленевшую винтовочную гильзу, долго ее рассматривает…
Идет человек, к лесным шорохам прислушивается. И в шуме-гомоне сосен словно бы слышится ему: «Постарел ты, Минай, совсем седым стал. А помнишь, каким был сильным, ловким, когда партизанил тут еще в гражданскую войну?.. Много бурь пронеслось, Минай, над твоею головой, над верхушками этого старого леса…»
Идет Минай, и в сердце его растет признательность верному союзнику — темному лесу. Хочет старый Минай сказать: «Поклон вам, сосны вековые, за то, что приняли, приютили, защитили меня в трудную годину…»
А тропинка ведет Миная дальше — через кусты лещины, через молодой белоствольный березник, через лозняк, за которым зеленеет лужайка, тихая, светлая речушка бежит. А там пастух на жалейке играет.
Плачет, рыдает жалейка в лозняке за речкой. Слушает ее надорванный голос Минай, и ему вспоминается пережитое, далекой явью встает перед ним нелегкая дорога его жизни.
Дорога жизни… Молодого, крепкого еще тогда Миная привела эта дорога прямо в Мазурские болота, в залитые водой окопы империалистической войны.
Одели крестьянского хлопца в серую шинель, обули в солдатские сапоги и велели постоять «за веру, царя и отечество». И он стоял. На совесть воевал артиллерист Минай Шмырев. С малых лет втянулся в тяжкую крестьянскую работу: то лошадей пас, то пахал и косил у помещика Родзянки. Может, потому не так уж и в тягость показалось на первых порах бывшему батраку солдатское окопное житье. И Минай, как и большинство солдат тогда, не задумывался над смыслом слов «постоять за веру, царя и отечество». Воевал он честно и серьезно и вскоре за храбрость и смекалку получил первый Георгиевский крест.
Ему даже предложили съездить на несколько дней домой. Но Минай Филиппович отказался. Это очень понравилось его начальству.
— Молодчина! — хвалил Миная командир. — Русская земля держится на таких орлах!
А этому орлу просто некуда было лететь. Ехать в логово «волчьего батьки» ему не хотелось. Даже на один день.
И хотя окопная жизнь с каждым днем становилась все труднее, вызывала все большее отвращение, привычный ко всему солдат продолжал тянуть служебную лямку. Этого не мог не заметить командир Миная.
— Либо голова в кустах, либо грудь в крестах, — не раз говорил офицер, подзадоривая артиллериста. — Старайся, Шмырев. Станешь полным Георгиевским кавалером — в офицеры выйдешь…
И Шмырев старался. Правда, сложить голову в кустах он не спешил. А что до крестов…
За геройские дела вскоре и второй Георгиевский крест дали Минаю Шмыреву. Хорошо! Плохо только, что на батарее не все ладно: то обед или ужин забудут доставить, то снарядов не подвезут, а то приволокут полные ящики, но не того калибра. «Что за чертовщина?! — выходил из себя Минай. — Немец знай лупит, жижу болотную с облаками перемешивает. Видно, у него снарядов хоть отбавляй, а мне подсунули какие-то дурацкие чурки, которые и в ствол-то не лезут… Эх, матушка-Россия!..»
И, может быть, тогда он впервые задумался обо всем происходящем вокруг. Задумался и понял, что, собственно, не веру и не царя он защищает, а родную землю, ее леса, реки, ее города и села. И как бы наградой за эти мысли был третий Георгиевский крест.
Георгиевский кавалер! Теперь, казалось, он вплотную приблизился к офицерской компании. Ведь у него крестов больше, чем у того самого командира-офицера. А он, видите ли, даже не замечает его, не то что руки не подает своему заслуженному артиллеристу. И по-прежнему вход в теплую, сытную офицерскую столовую для Миная закрыт. А ведь уже который день одни сухари да похлебка из гнилой мороженой картошки. «Что поделаешь? — успокаивал себя Шмырев. — Война…»