— А куда едешь-то?
— Длинная еще дорога, — отвечает Минай. — В Витебск еду. Там, сказывают, соли можно достать. Один знакомый поможет мне гвоздей и этой самой соли купить. — Видит Минай: ожил этот замшелый валун, заблестели глаза у хуторянина. — А тебе нужны соль и гвозди?
— Нужны.
— Вот и по рукам! Буду ехать назад, отсыплю соли, гвоздей дам. Слов на ветер не бросаю. Мы же хуторяне, хозяева.
Заскрипели, отворились тяжелые ворота, через которые телега Миная въехала во двор.
Распрягли лошадей Минай с батраком, напоили их и поставили у коновязи, а сами в хату. В просторной и пустой хате вдоль стен стояли широкие, тяжелые скамьи, в красном углу висели потемневшие и потрескавшиеся от времени иконы с изображением каких-то святых, таких же бородатых, как и сам хозяин. В том же красном углу — длинный, под льняной скатертью, стол, а на столе — прикрытый рушником каравай хлеба. С другой половины, из-за широкой темной двери, слабо доносились голоса. Минай стал прислушиваться. Заметив это, хуторянин сказал:
— Там хлопцы мои. У меня много сыновей. Все сыновей да сыновей рожала моя Агапа. — И, приоткрыв еще одну дверь в своей заезжей, крикнул: — Агапа!
Вошла сухонькая, сморщенная, преклонных лет женщина.
— Надо накормить человека, — кивнул на Миная хозяин, как бы не замечая Минаева «батрака». — Едет в Витебск за солью и нам привезет соли.
— Это правда? Привези, милый. В ноги тебе поклонюсь. — И, загремев заслонкой, полезла в печь ухватом. — Вот, теплый еще чугунок. Не остыла бульба, — поставила горшок на стол. — Ешь, добрый человек…
— Благодарствую, хозяюшка. Проголодались. Поужинаем. — И Минай подмигнул своему «батраку». Тот понял «хозяина» и выбежал из хаты. Принес торбу с харчами и бутылку спирта.
Стали ужинать. Сел за стол и бородатый хозяин. Глотнув чарку-другую, он разговорился:
— А как звать тебя? Меня Парфеном зовут. А тебя?
— А меня зови Никитой. Никита Апанасович. Мой батька тот хутор строил. Помер старый. Крепкое хозяйство мне оставил, а эти Советы… — Минай Филиппович махнул рукой, опустил голову.
— Не горюй, Никита, — стал утешать его Парфен. — Ты — человек. Я сразу увидел — человек. Хозяин! Кони — цыганам на зависть! Давай меняться. Я тебе — мышастого, а ты мне — черного. Будет у меня три черных ворона!
— Посмотрим, подумаем, Парфен, — с добродушной лукавинкой улыбнулся Минай Филиппович, а про себя думал: «Сам ты черный хищный ворон!» А хозяин, опрокинув очередную чарку спирта, зло взглянул на «батрака» и черным, как обгорелый сук, пальцем указал ему на дверь:
— Иди, милок! Чего тут сидеть? Иди к лошадям!..
И когда «батрак» вышел, Парфен выпил еще одну чарку и разоткровенничался:
— Не тужи, Никита! Ты — хуторянин, я — хуторянин! Голытьбе не отдадим хуторов! Удержимся! А советчиков перебьем, перевешаем! Сила у нас, Никита!
— У них силы поболе, — вздохнул Минай. — А у нас маловато…
— Много, Никита, еще как много. Сотни людей! И все как на подбор…
Услыхав болтовню опьяневшего Парфена, с другой половины в горницу вошли его сыновья — сначала один, потом второй, а немного погодя — третий и четвертый. И все какие-то хмурые, выцветшие, обросшие.
— Нализался? — зверем глянул на Парфена бородатый, как и он, сынок. — Придержи язык. Понял?
— А что такое? — сразу обмяк Парфен. — Свой человек. Хуторянин. Соли нам привезет. Давно соли…
— Соли! — перебил старика сын. — А ты документы у этого хуторянина проверил?
— А что там проверять? Вот они, его документы, — показал в окно на лошадей, на телегу. — Если человек ездит на таких конях, — это не босяк, а человек.
Должно быть, этот довод убедил и сыновей. Притихли они, стали поглядывать на чарки, шкварки, на недопитую бутылку спирта.
— Садитесь, хлопцы, угощайтесь, — предложил Минай.
— А чего там, садитесь, сыны!
— Чего, чего! — передразнил его мрачный бородач. — Сам все вылакал…
Шмырев вышел и вернулся еще с тремя бутылками спирта.
— Вез на соль менять, да мне добрый приятель устроит мешок-другой и без этого. С вами посижу, хлопцы, отведу душу.
— А что, наболело?
— Он еще спрашивает! — махнул рукою Минай, поглядев в глаза старшему из сыновей. — Наболело, браток, еще как наболело. Крепко нас, хозяев, стали прижимать… Дожили! Соли, и той нету!..
— Свой человек, — поднял осоловелые глаза Парфен. — Я ему сразу поверил.
Поверили и сыновья «своему человеку». Потянулись чокаться, обниматься, а он вдруг уронил голову на стол и захрапел. Сыновья еще долго пили, а опьянев, заспорили, кому из них, идти на какую-то Барсучью гряду, чтобы передать братве, что завтра в полночь на хуторе будет самый главный и что он хочет поговорить со всеми хлопцами…