Советское правительство высоко оценило мужество и храбрость Миная Шмырева — он был награжден орденом Красного Знамени…
Лесными тропками идет человек, вслушивается в шорохи листьев и трав, в тихий голос жалейки.
О чем же еще поет жалейка?
Может, вещает о том, как сквозь вихри гражданской войны, сквозь трудности первых пятилеток с честью пронесли наши люди ленинский стяг, как вставали и росли под этим стягом новые города и села, росло и множилось наше счастье… В зеленом убранстве садов стояла родная Пудоть. В буйной красе была окрестная природа, в полной силе была обновленная земля. И вдруг на тихий шорох трав и листвы, на солнечный день обрушились вражеские бомбы. Дохнул огнем и дымом июнь сорок первого года. Покатилась по нашей земле черная напасть. Горели города и деревни. Трубили победу чужие трубы. Захлебывался от радости немецкий диктор. Устало, тревожно звучал голос нашего диктора: «Оставлены Гродно… Минск… Орша… Витебск…»
Оставили… Не удержали…
«Что делать? Как помочь Родине в трудную годину?»— думал Минай. А был это уже не тот Минай, что лихо гонялся за бандитами. Но и в шорохе трав и недоспелых колосьев слышалось ему тревожное: «Что будет? Что будет?»
Припомнились Минаю Филипповичу былые походы, партизанские шалаши времен гражданской войны. И не сиделось ему дома. Тревожными вечерами, темными ночами ходил он от деревни к деревне, заходил в дворы, в хаты.
— Люди, горят наши села, города горят. Краснеет небо от пожаров. Как же мы дали в обиду нашу землю? Чего мы ждем, сидя в хатах? Партия коммунистов зовет нас на борьбу. Надо бить лютого ворога!
— А как бить, чем, Минай Филиппович?
— Гневом нашим бить, ненавистью нашей жечь, в гнилых болотах топить! — отвечал Минай и, обводя собеседников взглядом, еще и еще раз убеждался, что людям можно довериться. — В лес надо идти. Теперь лес — наш верный союзник. Каждая тропинка уведет нас от беды, а чужака в болото заведет; каждый куст нас укроет, а во врага стрелять будет; каждое дерево нас от вражьей пули заслонит, а врагу поперек дороги ляжет, а то еще и придавит его, проклятого… Или я неправду говорю?
— Правду говоришь! Верим! Мы с тобой, Минай Филиппович! — подались к нему старые товарищи, партизанившие с Минаем в годы гражданской войны.
— И мы с вами, дядька Минай! Принимайте и нас, — слышались голоса хлопцев и девчат, которые хорошо знали и любили Миная Шмырева.
— Иди, папа! Иди, родненький! — говорила дочь Лиза, пионерка.
— Мы дома сами управимся. Я пригляжу за младшими.
А младшие — это десятилетний Сережа, семилетняя Зина и Миша, которому не было еще и трех лет. Мать их умерла в 1940 году. На старшую — Лизу, на сестру Ганну оставлял Минай ребят. Трудно было расставаться с ними, грустью и тревогой полнилось сердце. А маленький Мишка был весел, беззаботно прыгал на одной, ножке вокруг отца и просил:
— Папа, ты идешь в лес? Поймай мне там медвежонка. Принеси мне маленького-маленького мишку. Ладно?
— Ладно, сынок. Принесу.
— Ага! — ликовал малыш. — Папа принесет! Будут у нас два Мишки…
Разве мог подумать тогда Минай, что в последний раз гладит вихрастую головку своего пестуна, что в последний раз видит своих дочурок, свою сестру Ганну!..
И Минай Филиппович покинул родную Пудоть, ушел с друзьями в еловую глухомань, чтобы вырыть там землянки и из лесу громить врага.
Тихо, сумеречно в лесу, и только далеким эхом доносится до старого партизана голос дочери: «Иди, папа! Иди, родненький, бить фашистов!» Слова эти стали для него суровым, святым наказом не только семьи, но и родной деревни, и милой сердцу Витебщины, и всей Родины, наказом партии коммунистов.
Давно заросли травой стежки-дорожки, протоптанные партизанами в белорусских борах и дубравах. Над братскими могилами белоствольные березки, ладные уже сосенки шумят. Идет Минай Филиппович и словно бы слышит в том шуме голоса детей своих, голоса верных боевых товарищей своих: «Любили мы нашу Отчизну. И передаем тебе, как эстафету, любовь к ней… Ясные глаза у нас были. Гляди и нашими глазами в завтрашний день, до которого мы не дожили…»
А тропинка луговая уже вела Миная к тому ручью, к тому заросшему кустами яру, где лежали в земле его дети. В голубом небе звенели песни жаворонков, весело журчал ручей, пробиваясь меж трав и кустов.