Белые березки, кусты черемухи стерегут их покой. Подходит отец к березам, трогает рукою листочки…
— Детки мои горькие… Сердца ваши пробили сырую землю. Руки ваши веточками зелеными тянутся к небу, к солнцу…
Я слышал глуховатый, скорбный голос Миная и не мог совладать с собою. Слезы душили меня, а в глазах у Миная ни слезинки, только еще теснее сошлись над переносьем его хмурые брови, только лицо его как-то поблекло, посерело, только в голосе его была дрожь, когда он, поглаживая листья березки, говорил:
— Выплакался уже я… — Теперь моими слезами плачут эти березки…
Гляжу — и впрямь: крупные капли росы, скатываясь с листа на лист, падают на влажную землю… Плачут березки…
— Пойдем отсюда, батька, — деликатно берет Миная под руку Данила Райцев. — Садитесь в машину, батька. Поедем в мою кузницу…
И повез нас Данила Федотович туда, где в войну был штаб его партизанского отряда, где в черной, прокопченной кузнице ковали партизаны победу над врагом.
Но кузницы уже не было. Стояла тишина. Не мычали коровы, не горланили петухи, не висели на ветках деревьев рубахи и платья, не плакали дети в шалашах и землянках. Да и медноствольный бор был уже не тот, поредел: подкосила, железом прошлась по нему война. Только молодой подлесок — орешник, липки да березки, елочки да сосенки разбушевались, переплелись ветвями, тянутся вверх.
Поседели, постарели, но не сдаются — все так же молоды душою, светлы сердцем мои давние добрые друзья, боевые товарищи Данила Райцев, Михаил Бирюлин, Ричард Шкредо, уважаемый всеми батька Минай… Мы сидели у костра, над которым кипел котелок— варилась уха. Это Данила Райцев наловил рыбки, и по лесу разносился аппетитный запах разваренных с перцем и лавровым листом окуньков и пескариков.
— Даниле дай топор да щепотку соли, и он такой генеральский обед закатит! — шутил Минай.
— А как же! Ведь не для кого-нибудь — для генерала стараюсь, — отшутился Данила. — Вы и есть наш партизанский генерал, батька.
Заросли партизанские тропинки, но никогда не зарастает та, что ведет нас в Пудоть, где в окружении берез и сосенок на песчаном холме высится обелиск. На нем высечены имена партизан и партизанок — бессмертных героев Великой Отечественной войны.
С болью вспоминается тот героический и скорбный день, когда командир партизанского отряда Рыгор Курмелев, перекосив пулеметным огнем вражеский гарнизон, сам упал на ратном поле.
Память ведет туда, к той лесной деревушке Плоты, где смертью героя пал в бою с врагами Михаил Сильницкий — синеглазый юноша, которого в отряде Райцева любили все. И поныне те, кто знал его, хранят в сердцах своих память о юном герое.
…Школьники, учителя, жители Пудоти и окрестных колхозов, бывшие партизаны, партизанки пришли к памятнику-обелиску, принесли первые весенние цветы. В то солнечное утро в Пудоти начинался праздник весны.
Негромким хрипловатым голосом говорил батька Минай о том, что у него на душе, говорил от имени живых:
— Друзья мои, товарищи боевые… Сквозь пламя войны прошел я с вами… С честью сложили вы головы на ратном поле, не дожили до нашей победы… Не подняться вам, не увидеть это небо, эти цветы… Вы слышите меня, товарищи мои дорогие?.. Прислушайтесь: ваши сердца бьются в моем сердце, вашими глазами гляжу я на белый свет, на радостную явь, о которой мы вместе мечтали…
А потом Минай долго стоял молча, слушая девочку-пионерку, которая веселым звонким голосом читала:
Праздник весны вывел на улицы Пудоти хороводы парней и девчат, вывел гармони и цимбалы, вывел партизанскую лесную песню:
И катилась эта задушевная, негромкая песня по улицам и садам Пудоти, катилась по молодому житу, по сочным травам за околицей. Ее подхватывали березники и сосняки, подхватывали партизанские боры и дубравы.
Праздник весны вывел на улицы торжественным шествием и хозяев земли, и золотой дар ее — хлеб-соль. Поднесли этот дар — каравай — батьке Минаю. Губами притронулся он к караваю, на руках поднял его над головой золотым солнцем. И расчувствовался слегка, объятый радостным волнением.