— Вот тут на сене приляг, полежи.
— Я? На командирской перине? — деланно удивлялся хлопец. — А чего там! И полежу. За мое-мое полежу!
И прилег. Вздремнул чуток и вскочил:
— А где моя гитара, хлопцы?
Подали ему гитару. Тряхнув светлым чубом, он легко прошелся по струнам и, склонившись над гитарой, задумался. Я понимал его состояние. Видно, в его душе еще жила та огромная радость, что окрыляет даже очень усталого человека, если он совершил нечто значительное, нужное людям и если люди знают цену этому доброму делу. Но как все это высказать, как передать струнам, а через них — сердцам дорогих друзей?
И вдруг гитара заговорила, запела. Откликнулась на голос его души, на песню его сердца. И в той песне без слов было много жгучей тоски и боли, много глубокого раздумья и светлых надежд. В той песне слышались то обращенные к врагу проклятия овдовевших жен, то плач осиротевших детей, то скорбь, которую не выразить словами, то грозная буря народного гнева…
Пела, плакала гитара…
А день уже клонился к вечеру, солнце багровым диском коснулось горизонта и ушло за широкое ржаное поле. На росистой прогалине в лесу партизаны развели костерок, и он живым оком светился в вечернем, притихшем, словно задумавшемся сосоннике. Пришли на огонек Данила Федотович Райцев, комиссар отряда Василий Кондратьевич Перунов. Сели под сосной командир и комиссар — ни дать, ни взять председатель колхоза и парторг в мирные довоенные дни, стали подводить итоги сделанному за день, прикидывать планы-наряды на завтра.
И хотя притомились за день лесные солдаты, и хотя завтра их снова ждал тяжелый ратный труд, не забились они в свои шалаши и землянки, а подле того костерка собрались, под гитару, под гармошку песни поют, на лесной прогалине в танцах парами кружатся. И когда ближе к ночи стихла музыка, Райцев, Перунов и те командиры, кому завтра вести своих людей на боевое задание, перешли в кузницу. И сразу лес зажил своей жизнью. Послышались трели соловья, где-то в лесу заухала сова, а за кустами черемухи слышались тихие голоса влюбленных. И словно бы нет войны, и все купается в призрачном лунном свете. И воздух напоен теплым ароматом сосновой коры и смолы-живицы…
Мир и покой в лесу. Но чем встревожены командир и комиссар? Нет-нет да и выйдут из кузницы, постоят под высокой сосной у костерка, пройдут лесной тропинкой до полевой дороги, до опушки. Кого высматривают они, кого ждут? Вот опять прислушались.
— Слышишь?
— Слышу, — отвечает командир комиссару. — Не иначе, колеса стучат.
И я прислушался: стучат колеса, считают на лесной дороге натянутые жилы сосновых корневищ. Кто-то едет.
— Пошли, — бросил Данила Федотович.
И мы пошли тропинкой к опушке. Там увидел я все ту же легкую, фасонистую бричку комбрига Миная.
— Добрый вечер, Данила, — поздоровался Минай Филиппович с командиром отряда. Приглядевшись, сказал: — Эге, так ты тут не один. Добрый вечер, хлопцы. Что ж это вы про сон забыли?
— А вы, батька Минай?
— Так я же старик. Старики мало спят. А вы молодые, вам по гнездам пора. Без жара ваших сердец сено остыло в шалашах.
— Нагреем, батька. У нас жару хватит…
Двинулись за батькой Минаем, за его бричкой к лесной кузнице. Все хорошо знали, что приехал комбриг в такой поздний час не на вечеринку, что предстоит какой-то важный разговор.
Хотел было я поискать себе местечко где-нибудь в партизанском шалаше, чтобы не идти в кузницу, не мешать командованию, но Минай Филиппович, заметив мою нерешительность, сказал: