Но и лагерь гистрионов тоже раскололся. Одни полагают, что в первую пустую строку надо вставлять свое земное Я, а во вторую — неземное, ибо низшее обязано предшествовать высшему, дабы возвещать о нем; меж тем другие отстаивают прямо противоположную точку зрения. Они утверждают, что земное Я заимствует свое существование у небесного, а потому это последнее всегда следует называть первым. Они обозначают земное Я словом “Шехина”, то есть “умаление Луны”, ибо исходно Луна была наделена той же силой свечения, что и Солнце, но потом Бог ее уменьшил. Последняя из названных партий, к которой и я себя в некотором смысле причисляю, придерживается мнения, что земное Я полностью исчезает в сиянии сверхземного, а потому вообще не поддается наименованию (различить его очертания, слабые, как тень, можно разве что в момент противостояния). Вам все это станет понятнее, если вы примите во внимание, что гистрионы мыслят себе соотношение земного и сверхчувственного Я точно так же, как соотношение Луны и Солнца.
Во время противостояния, утверждают они в согласии с астрономами, небесное Я совершает действия прямо противоположные земному: меж тем как земное Я ведет крайне воздержанный образ жизни, небесное Я предается необузданному разврату (или наоборот). Такое состояние соответствует лунному затмению, и действия небесного Я полностью отменяют действия земного (и обратно). “Наоборотистый” — у нас это, кстати, одно из самых употребительных имен. Зато, когда земное и сверхчувственное Я находятся ближе всего друг к другу, они приходят в полное взаимное согласие (применительно к созвездиям — в случае кольцеобразного затмения Солнца). Любое деяние тогда тяжелее вдвое, ибо совершается оно дважды, и все же тяжесть таких деяний — ничто и даже менее, чем ничто. Пускай Луна светит почти так же ярко, как Солнце, но светит она в такие моменты лишь обратной стороною — для нас тогда все подергивается мраком, с площадей и улиц всех будто метлой сметает, и люди, и звери прячутся по темным углам.
Как ни заполняй пустые места в тексте — вспоминай лжепророков или вставляй свои собственные оба имени, — в конце концов все едино. Потому что если вы поставите свои имена в строчки, оставленные пустыми, то разоблачите сами себя как лжепророка (недаром же говорится: “Воистину просветленный не ведает, что он просветлен”). Вдобавок, земное Я относится к сверхчувственному таким же образом, как ложный пророк — к истинно просветленному (или Луна к Солнцу), а что, кроме небылиц, способен поведать лжепророк об истинно просветленном? Так что можете выбирать сами!» — отметил пьянчуга и продолжал дальше.
«“Смело хватай — и оно у тебя в руках, только что это?” — гласит одна наша старая поговорка. “Редко дает узнать себя просветленный, он — сама Луна!” — гласит другая. Мы ничего не ведаем о просветленных. Не ведаем, кто они, где они, зато одно знаем определенно: они есть, они существуют. “Свет-что-выступает-из-тени” — звучит в переводе одно наше старое имя, а смысл его таков: просветленный даст узнать себя. Но есть и другой перевод того же имени — “Полное солнечное затмение”, а это значит: если просветленный даст знать о себе, он заградит свет, а, стало быть, от такого просветленного нам ждать нечего, кроме лжеучения. “Все делай дважды!” — вот главное правило всякого лжеучения. “Если лжешь, солги и в другой раз. Тебе поверят”, — гласит одно наше правило. “Если ударишь брата своего, ударь его вновь, он будет тебе за то благодарен”, — говорит другое. А в дни вроде наших, когда даже ждать нечего, мы прибегаем к следующему спасительному правилу: “Все делай дважды!” Прежде я уже упомянул мое имя, дабы наглядно показать вам, что у нас теперь творится, — и недаром. Цердахель — имя, взятое из арго, и перевод его словом “заика” не так уж плох, если мы примем во внимание истинное значение слова “Цердахель” — “Всё делайте дважды”. Всё делайте дважды».
От этих речей мне сделалось жутко, и я хотел уйти. Но пьяница с силой вцепился в рукав моего пиджака и заставил снова опуститься на стул. Вдобавок он на меня так и зашипел — я ничего подобного в жизни не слышал. «Сын анохи Гикатиллы всю жизнь страдал расслаблением членов, — шипел он сквозь вытянутые вперед губы, — и однажды, когда приходившие к нему люди попросили еще раз рассказать историю о бессмертном отце, он сказал: “Мой отец всегда говорил: нет смысла рассказывать истории, если они ничего не меняют. И все же я, как повелевает долг гостеприимства, расскажу вам его историю. Мой отец был глубоко верующим человеком и всегда, когда погружался в молитву, приходил в такой неописуемый восторг, что, продолжая молиться, приплясывал и подпрыгивал и сам того не замечал”. И, повествуя о том, сын великого анохи до такой степени забыл себя, что, несмотря на свою немощь, скинул покровы, в которые был завернут, поднялся со стула и принялся приплясывать и подпрыгивать. Все подумали, что совершилось чудо; иные сомневались в собственном рассудке. Но когда увечный кончил свой рассказ, он застыл на месте и жестами, полными приязни, не произнося ни слова, просил гостей удалиться. Он лишился языка. Слышите: оттого, что вера его была недостаточно крепкой, он лишился языка!» — я вырвался из хватки пьянчуги, который при последних словах впился обеими лапищами в мою руку повыше локтя. Едва держась на ногах от перевозбуждения, я сказал: «Пустите меня, вы сумасшедший!»