Я встал, собираясь немедленно выбежать вон, но тут же опять присел — как больной, кое-как выбравшийся из постели и вынужденный опуститься на первый попавшийся стул. В ушах у меня стояло гудение, а взгляд мой упал на мертвую собаку Де Селби, лежавшую на столе. От нее исходил дурной запах, похожий на кишечные газы, но ко мне все это ни малейшего отношения не имело. Я тихо срыгнул, прикрыв рот рукой.
Шкуродер опять встал, вышел в кухню и принялся там что-то искать. «Выпейте вот это», — сказал он, приблизив рот к самому моему уху и покачивая у меня перед носом рюмку с коньяком. «У вас на любой случай что-нибудь да имеется», — расслышал я свой собственный шепот. Я впился зубами в край рюмки и откусил кусок стекла, и тут же меня вырвало прямо на труп собаки. «Совсем как было с матерью в автобусе», — сказал я. Жена шкуродера взяла меня под руку и подвела к одной из кроватей. Мокрой тряпкой она отерла мне рот.
Де Селби и шкуродер повернулись в нашу сторону и почти синхронно, так, словно они месяцами репетировали это мгновение, уперли локти о стол.
Я задремал и вновь проснулся. Разъяснения шкуродера продолжали литься столь же размеренно. Казалось, слова в предложениях покачиваются, так что я вскоре опять прикрыл глаза. Позже я проснулся оттого, что Йель Идезё с шумом подвинул ящик, стоявший около моей постели, и достал из него непонятный инструмент, выглядевший наподобие стиральной доски, на тыльной стороне которой были натянуты струны из кишок. Его жена по-прежнему сидела на маленькой табуретке у дверей и смотрела на него. Йель Идезё бросил взгляд в мою сторону и заметил, что я проснулся. «А, Ханс пробудился! — сказал он. — Говорят, что для каждого биреша, — продолжал он разговор, очевидно начатый ранее, однако опять принял такой вид, будто его слова были адресованы именно мне, — для каждого биреша, дескать, всегда стоит наготове большое широкое кресло. А меня жизнь запихнула в самую узкую нишу, какую только можно найти. Возможно, я не настоящий биреш, а просто так — продаю им собак для вселения душ. “Мал-помалу” тоже был одним из них!» — произнес он, ласково потрепав мертвое животное. «Живым продают собак, а мертвым сочиняют стихи. Жалко, что тебя не было на похоронах!» — сказал он, обращаясь к Де Селби. Я сообразил, что речь шла о похоронах моего дядюшки, и отвернулся лицом к стене. Но стоило мне повернуться, меня опять так и подбросило. «Шехина!» — выкрикнул шкуродер. Слово напоминало заклинание — настолько интенсивными были горловые звуки, которые он из себя выталкивал. Увидав, что я порядком перепугался, он добавил со смехом: «Так звали вашего дядюшку. Засыпать вам не следует!» Схватившись за свой непонятный инструмент, он взял пару аккордов и, вторя своей музыке, запел венгерскую песню. Она звучала крайне странно оттого, что все гласные, казалось, были вычеркнуты из слов, а согласные он выводил таким образом, что их тон все больше отдалялся от гулко резонировавших звуков инструмента. То было какое-то совершенно немыслимое пение — быстро возводимое и тут же низвергавшееся здание, состоявшее из бесконечного множества строф, причем создавалось впечатление, будто звуки песни пригибают к земле самого поющего. Дважды мне казалось, что шкуродер сейчас свалится со своей низкой скамейки, так далеко откинулся он назад, — тем временем жена, сидевшая в прихожей, судорожно прижимала к лицу передник и стонала: «О Господи, сделай так, чтобы он перестал, пожалуйста, пусть он перестанет!» Окончив свое пение, шкуродер тяжело поднялся с табурета и поспешил к раковине — сделать глоток воды из-под крана. «Ну и как вам понравилась моя песня?» — спросил он меня. «Я совсем ничего не понял!» — сказал я. «Вся она, кроме названия, на цыганском языке. А название — на идише: “Малый светильник”, то есть луна или, вернее, полумесяц». Тут он подошел к кровати и снова запел, теперь уже без прежнего жуткого напряжения, по-немецки. Мелодия теперь казалась совсем другой; возможно, дело было в том, что на сей раз отсутствовало музыкальное сопровождение. «Шехина, — говорилось в тексте, — Мало-помалу / взгляни сюда: / крынке обратный приговор! / Лунный лик из реки, вспять не текущей, / смеется без смысла: твое отраженье!» Почти всё это были слова, которые я в последние два дня уже слышал в качестве имен. Разве не упоминал Цердахель, что первый крестный по истечении своего срока будет зваться “Малым светильником”? Додумать дальше я не успел, так как шкуродер опять обратился ко мне, желая обратить мое внимание на некоторые подробности текста.
Для начала он пояснил, что соотношение Солнца и Луны в легендах бирешей уподобляется соотношению между образом и зеркальным отражением. Затем он повторил то, что Цердахель накануне вечером рассказывал мне об отношениях небесного и земного Я. Наконец, он объяснил, что в стихотворении описывается жизнь моего дядюшки, причем в первой половине обозначены начало и конец его жизни, а во второй говорится о середине жизненного пути и тщетности всех надежд.