«Цердахель немного помолчал, — излагал далее крестный. — Он яростно затягивался сигаретой и бил кулаком по клубящемуся дыму, будто хотел уничтожить свое воспоминание, а мне приходилось сдерживать себя, чтобы не расхохотаться, — потому что в тот момент он выглядел как Неопалимая Купина собственной персоной. “Слава Богу, — наконец вздохнул еврей, — Надь на меня не смотрел. Хоть, впрочем, он тоже почувствовал, что происходит нечто необычное, — по крайней мере, он вдруг хлопнул в ладоши и крикнул: ‘О Господи, а я ведь забыл курам воды налить!’ Но что такое со мною происходило — этого он не понял, тут я совершенно уверен. Теперь я, понятно, могу усмехнуться, ведь все прошло, однако тогда — я это твердо знаю — ‘вода’ сказанных им слов потушила огонь внутри меня и тем самым спасла мне жизнь. За это я ему всегда буду признателен! Я ему литр поставил. Ну, да не важно.
Что я хотел сказать этой историей? Повторю еще раз: в нас живут наши прежние жизни — забытые, похороненные, но иногда нам подмигивающие. Возьми лопату, откопай их! Ах, если бы все было так просто! Только это неосуществимо. Как ты имеешь обыкновение говорить, ‘мы не живем, мы объясняем жизнь!’ Верно. Бесчисленные вопросы растений, загадки животных заполняли на протяжении прежних жизней тайники наших душ, и в конце концов все это неизбежно должно было обратиться в человеческую премудрость. Сидящие внутри нас животные задают вопросы, а мы, обретшие человеческий облик, на них отвечаем. Каменные джунгли наших шумных больших городов пробуждают в нашей груди обезьяньи заботы. Мы ищем сокровищ — и раскапываем кости, зарытые собаками, которые тоже были нашими предками. За нами лежит Египет, впереди — Земля обетованная. Справа и слева — стены разверзшегося моря. Солнце стоит неподвижно. Вчера — это сегодня. Вечность расколота трещиной. Мы — совсем как ослы в пословице, ослы, что отправились на поиски рогов, а вернулись домой без ушей!”».
Люмьер раскурил сигарету, пару раз затянулся, встал и, слегка пошатываясь, как пьяный, направился к окну. Дойдя, он остановился, опершись спиною о подоконник и морща лоб.
«Если бы там был Инга, — произнес он уверенно, нажимая на каждое слово, — он бы не допустил, чтобы подобные речи зашли так далеко. Я сказал: если бы он там был! — повторил крестный. — Только его там не было. Цердахель просто репетировал свой следующий разговор с ним. С ума сойти, да и только!»
Он опять помолчал. Затем спросил:
«Но что же вытекает из всего, о чем говорил еврей? По-видимому, то, что все мы рождаемся заново, все мы жертвы, обязанные вернуться на место своего преступления. Однако Книги учат, что такого места не существует. “На этом месте я еще ни разу не был, — гласит о том одна легенда. — Ярче Солнца сияет звезда, стоящая с ним рядом. * Обрати вспять свои стопы! Ступай прочь! Ты не тот, кем ты был”. Что же хочет сказать Цердахель, когда он, извращая Книги, настаивает на том, будто все, что мы думаем и совершаем, уже было подумано и совершено когда-то? Он полагает, что всякое деяние — это возвращение пса на свою блевотину, повторение некоего уже совершившегося деяния, которому суждено бесконечно повторяться все снова и снова. Но если так — тогда и наши Книги не могли бы являться тем, чем они являются, по мнению самого же Цердахеля, восхваляющего их как вечно новый, неиссякаемый источник познания. Нет, — уверенно произнес Люмьер. — Изобретение как повторение (а именно так желает выставить дело Цердахель) — это ложь. И она так же стара, как секта гистрионов! “Коли будете лить свечи, — предрекает одна из наших легенд, — солнце будет светить вам день и ночь”. Смысл приведенных слов — не в том, что все наши поступки тщетны. Вернее, в тексте подразумевается и это тоже. Однако в первую очередь — и, пожалуй, это имеет решающее значение — легенда обещает, что нашим делам вечно будет сиять свет Ахуры. “А коли будете ткать погребальные покровы, — сказано дальше в той легенде, — никто больше не умрет”. Вновь то же обещание! — воскликнул Люмьер. — Легенда побуждает нас к тому, чтобы мы изготовляли свечи и ткали ткани! Найти ключ к тайне этого противоречия впервые удалось Инге».
Крестный посмотрел на меня. «“Изобретения, — так начал Инга свое знаменитое объяснение, записанное им после того, как он разрешил загадку, — изобретения — это части саморегулирующегося процесса нашей истории”. Вы обратили внимание? — прервал Люмьер свою речь, обратившись ко мне. — Он сказал “процесс”, а не “круговорот”! “Каждое изобретение, каждое открытие, — говорится в его объяснении, — отменяет само себя, когда наносит непоправимый ущерб своим собственным предпосылкам”. В этом контексте он употребляет одно чрезвычайно меткое сравнение. “Дерево дает тень до тех пор, пока оно стоит, — поясняет он дальше свои выводы. — Если оно рухнет, исчезнет и тень, в которой вы сидите. А лестницу, которую вы изготовите из его древесины, вы уже не сможете приставить к его стволу”. Образ лестницы он использует еще раз, когда пишет следующее: “Польза от лестницы, по которой человек восходит к познанию, убывает по мере восхождения. Когда он добрался до верху, лестницы больше не существует”. А еще один параграф в его объяснении звучит так: “Указательная стрелка мира чуть сдвинулась. Вы изменили одну-единственную малую частицу, но вместе с нею и все остальные части, а заодно и самих себя! Всё в машине мира соприкасается со всем прочим, все колесики приходят в движение, если тронете хоть одно!” Эти предложения я отношу к лучшему из всего, что было сказано и написано нашим поколением, — сказал Люмьер. — И не удивительно! Я сам — живое их подтверждение».