Теперь Рак говорил, вообще не оборачиваясь ко мне. Его руки, сложенные за спиной, опять вздрагивали. Он то и дело кивал головой, рассуждая дальше.
«Несомненно, — говорил он, — мы имеем право голодать, если еда нам не по вкусу! Но я вот что хотел сказать: у нас в самом деле есть такое право? Не вернее ли будет утверждать, что мы обязаны есть, пока имеется хоть что-то съедобное? Имеем ли мы право избегать, пока не успели по-настоящему свыкнуться с любой вообразимой возможностью того, чего можно избежать? Пожалуй, имеем, однако нам не следует так поступать.
Поверьте: иногда во сне (в кошмарном сне!) мне снятся наслаждения, предаваясь которым я чувствую себя свободным, и в них нет никакого обмана. В таких снах я безалаберен и опрометчив, часто я шутки ради выпрыгиваю из окна, лишь бы насладиться свободой! Но вдруг я вспоминаю Анну: моя неуклюжую, тугую на ухо Анну. И я мигом возвращаюсь назад, к этому мерзкому кухонному столу. Так, будто я сам себя палкой загнал обратно, чтобы и дальше есть гадкую пищу, дальше удовлетворять Анну, эту Анну, пусть и не плохую, но мне физически отвратительную. Вот так я и веду жизнь человека, используемого вдвойне неправильным образом».
Крестный опять замолчал. Он обернулся и посмотрел на меня.
«Если бы мне пришлось голодать, — сказал он, — я бы не проронил ни единого слова жалобы. Потому что голодать — для меня значит отказаться от такого секса, после которого только живот пучит; отказаться от следующего затем пожирания капусты, от которой опять-таки раздувается живот. И все же! Иногда, когда меня все это вконец изматывает, я думаю: может быть, этот кошмарный ассортимент предлагаемых мне телесных и кулинарных удовольствий и впрямь не имеет под собой разумных оснований? Может быть, я уже в достаточной мере научился приспосабливаться к тому, чего можно избежать? А что если то, чего можно избежать, постепенно устанет от постоянного пренебрежения и в конце концов вдруг преобразится в неизбежное? Согласитесь, ведь такое случается? — воскликнул он. — Но если это действительно так, то не следует ли из того, что все те удивительные, восхитительные вещи, о которых говорят только шепотом, о каких утверждают, будто они способны возродить человека, — что все это немереное богатство, так сказать, незримо увядает у меня на глазах, и притом с моего собственного согласия? Подобная мысль ужасает. Знаете, я слыхал, в Южной Америке есть реки, текущие только шесть дней в неделю. В книгах пишут о том, что существуют каменные реки, в которых вместо воды с грохотом перемещаются огромные куски скал — мимо ручьев из песка, которые три дня текут на юг, три — на север, а один день в неделю покоятся в неподвижности, потому что направление еще не определилось и они опасаются случайно потечь не в ту сторону. Именно в седьмой, обманчивый день я и родился — и вы, и все остальные, кто здесь живет! У нас говорится, что Бог создал мир в день добавочный — воистину это так!»
Рак прервал свою речь и, сделав несколько быстрых шагов, подошел ко мне. Правую ногу он все время выносил вперед, а левую подтягивал вслед за нею. «У меня рачий ход», — заметил он со смехом.
«Послушайте: однажды мне снилось, что дом мой стоит у подножия огромных гор. Задняя дверь выходила к скалам из антрацита, с которых низвергались каменные водопады, и, когда я сидел дома, я слышал их громыхание. Но всякий раз, когда я вставал из-за стола, чтобы приоткрыть дверь, они замирали — на мгновение, подобное молчаливой вечности, и все покоилось в мертвенной неподвижности. Но стоило мне опять склониться над столом или над какой-нибудь работой или просто повернуть голову вперед, а не назад, — скалы опять приходили в движение, и их расщелины наполнялись каменными обломками, яростно бившимися один о другой. Однажды, в такой миг, я собрался с силами и вышел из дому. Но стоило мне очутиться на воздухе, как я почувствовал: все мои мышцы начало страшно тянуть — это скалы завладевали моим телом, начинали его переделывать, жилку за жилкой обращать в камень. Движения мои становились все медленнее и медленнее, и чем дольше стоял я перед домом, тем сильнее, тем бездоннее становился страх, но вместе с ним росло и желание — наконец в самом деле превратиться в камень, каким я уже и так был, был давно. Невыносимый звук (он был похож на отчаянное взвизгивание пилы, которая вдруг, распиливая ствол, встречает камень, случайно вросший в древесину), — вставил крестный, — этот невыносимый звук раздавался всякий раз, когда я в последнее, блаженное мгновение успевал отпрянуть назад, в дом, и мои освободившиеся кости понемногу вновь начинали двигаться, и кровь опять струилась внутри моих вен. От этого сна я проснулся с судорогами в левой ноге, а по телу разливалась такая тяжесть, как будто меня только что выбросило на берег волнами. Вскоре я опять уснул, и все мое счастье и несчастье во сне повторилось снова».