Я посмотрел на солнце, которое стояло в вышине, как зеркало. Рядом с его сиянием меркла даже голубизна небес. Солнце, казалось, дрожало в этой голубизне — немое око, «Малый свидетель», как называют его в здешних краях, второе око Ахуры.
Я вспоминал день моего прибытия, тачку, которую кто-то скинул на высохшее дно ручья, тот моньорокерек, что торчал в трещине ее днища и предвещал Дикую охоту. В тот же вечер шкуродер вручил мне собаку, которая сейчас осталась дома, вместе с тетей. Тогда же шкуродер исполнил передо мною похоронную песню — песню об умершем дядюшке. Я стал свидетелем соития Надь-Вага с женою Рака, и, тем временем как я, вздрагивая от стыда, стоял перед главным входом, сам Рак, вероятно, прятался за домом и в замочную скважину наблюдал происходящее. «Боже мой, они нас погубят!» — кричала Анна, и я понял дело так, что я и Де Селби оказались посвященными в тайну — а в действительности тайну эту давным-давно знала вся деревня. По-видимому, все в тот день служило одной-единственной цели: разрушить дружбу между мной и Де Селби, и на мне лежала большая часть вины в случившемся. «Вот видишь, — сказал мне служка, когда мы сидели у Йеля Идезё, — господин шкуродер тоже говорит, что ты виноват!» Вслед затем я получил от Цердахеля, в «Лондоне», свое имя, а заодно отца — впрочем, отца, который сразу же отверг какую бы то ни было причастность к своему отпрыску.
Все это было так близко, будто произошло только вчера, будто тот день был отделен от меня тонкой перегородкой одной-единственной, сегодняшней ночи, будто все это хранилось в прозрачной маленькой капсуле, которую достаточно было немного подержать во рту, чтобы из нее вылилось содержимое.
В волосах у меня, под околышем почтовой фуражки, торили себе дорогу маленькие ручейки пота, щекотавшие мне затылок и шею. Будто кого-то приветствуя, я снял фуражку и провел ладонью по волосам. Это движение было мне знакомо, я замечал его у дядюшки. Я вздрогнул, как будто сам себя уличил в дурном поступке, — и тем не менее повторил то же самое движение еще и еще раз, чтобы проверить справедливость своего открытия, то есть опровергнуть первое впечатление и снова ощутить этот жест как принадлежащий мне, мне самому. Я хорошо понимал, что означало такое движение, и все же его чуждость никак не желала улетучиваться. То был не я; этот жест был сотворен не для моей руки и не для моей головы.
Я снова взглянул на солнце. Потом закрыл глаза, мне хотелось немного посидеть на краю канавы, но я почему-то был не в состоянии сесть. Я так и остался стоять — и в то же время видел, как я там стою, стиснув руками служебную фуражку, совсем как мой дядя — в позе бесправного подданного, явившегося лично представиться новому властителю.
Существует два времени, думал я: медленное время здесь, то есть мое время, и время, пролетающее значительно быстрее, время, в котором это самое мгновение существовало уже давным-давно, время, в котором дни и годы становились быстро испаряющимся веществом, как снег, тающий на горячем камне, становились водой, улетучивались; время, которое приводилось в движение более быстрым сердцем и мчалось все дальше и дальше, меж тем как сам я — онемевший, оглушенный, пошатывающийся от жары — стоял на одном месте, средь белого дня как в глухую полночь, поставив перед собой тачку и вместе с ней врастая в этот маленький клочок земли.
Глава седьмая
ЛИТФАС
Я остановился перед маленьким магазином, который, похоже, некогда был обувной мастерской. Его витрина формой напоминала сундук, она была выложена картоном, поверх которого были наклеены поблекшие фотографии из старых журналов мод. Какое-то время я был занят тем, что рассматривал свое голубоватое отражение в витрине. Из-за неровностей оконного стекла отражение получалось изогнутым, искаженным. Я выглядел в нем совсем бледным и, по прихоти беспорядочных утолщений, напоминавших узкие струйки воды, сочившейся по стеклу, то диагонально вытягивался вправо и вверх, то снова сплющивался по горизонтали, растекался книзу, причем голова норовила исчезнуть между плеч.