«У этого вина хороший вкус, — удовлетворенно заметил Литфас, доверительно кивнув мне через стол. — “Дьянта”, — пояснил он, — “смоляное вино”».
Он опять наполнил свой бокал и опустошил его, однако на сей раз немного подержал вино во рту и, сложив губы трубочкой, втянул в рот немного воздуху, чтобы пропустить его над вином. Такой же звук я уже слышал чуть раньше. Он спокойно смотрел на меня. Я знал: он ожидает, что сейчас я начну говорить. Наконец, поскольку я так ничего и не сказал, он сам хотел было произнести слово или фразу, однако раздумал и так и не открыл рот.
«С вами нелегко, Мал-помалу, — сказал он наконец серьезно, однако без тени недружелюбия. — Мал-помалу», — повторил он. Откашлялся и повторил снова: «Литфас и Мал-помалу — красивые имена, — он покачал головой. — Красивое имя — ранняя печаль, не правда ли?» Он снова умолк. Казалось, он думал о чем-то давно минувшем, а потом вдруг произнес хриплым голосом, раздавшимся словно из дали времен: «У меня однажды жил дома заяц, которого звали в точности как вас».
Его слова прозвучали как насмешка. Я посмотрел на него, но он, казалось, целиком ушел в свои воспоминания. Он сидел в задумчивости и, склонив голову набок, словно бы прислушивался к чему-то происходившему наверху, в каком-то воображаемом помещении этажом выше.
«А знаете, — продолжал он, задумчиво глядя на меня, — ведь это отчаяние подсказывает нам невозможные имена для невозможных вещей».
Фраза эта звучала в его устах похоронным речитативом. «“Жизнь одновременно идиотски глупа и исполнена смысла, — говорится в одном месте в Книгах. — Я, если мы не смеемся над одним, не предаемся размышлению над другим, жизнь становится банальной”», — он сделал неопределенный жест своей культей. «“Тогда все сжимается до жалких размеров”», — цитировал он дальше. Казалось, цитата закончилась, однако он продолжал тем же тоном: «“Тогда во всем обнаруживается лишь самый малый смысл и самая малая бессмыслица” *». Однорукий опять поднялся и неуверенно потоптался на месте. Затем обернулся ко мне: «Опасные это слова! — сказал он предостерегающе. — Слова, исторгнутые из ямы отчаяния. В трезвом состоянии их вообще не следовало бы произносить». Он опять замолчал и принялся шагать туда-сюда. «Они всё позволяют, — вскричал он, обращаясь к стене, — они всё извиняют! — дойдя до самой стены, он остановился. — И в то же время они всё засыпают землей!» Он опять повернулся. «Слушайте внимательно», — сказал он спокойным голосом.
«Я находился на краю пропасти, когда со мною произошло то, о чем я вам сейчас хочу рассказать». Он снова опустился на стул. На лбу у него выступили мелкие жемчужины пота — по-видимому, от предвкушения усилий, каких потребует от него начатый рассказ. «Это случилось около трех лет тому назад в Тадтене, — он немного подвинул свой стул. — У нас в деревне вдруг все засуетились. Дело было в том, что мы собирались ехать в Варбалог на кирмес. Кирмес и рыночный день совпали, и всякий, ясное дело, хотел посмотреть на большое гулянье, а если удастся, принять участие в одном-другом размене. А вы, вообще-то, знаете, что такое потлач?» — прервал он сам себя, дабы проверить, что мне уже известно, а что нет и с чего ему следует начинать свои разъяснения.
«Слово “потлач”, собственно говоря, происходит из венгерского *, — пояснил он, когда я отрицательно помотал головой. — Правильно оно произносится “потлаш”26, что значит приблизительно “замена, замещение”. Существует два вида потлаша: “надь-потлаш”, то есть “большой”, и “киш-потлаш”, то есть “малый размен”. Когда мы говорим о потлаше, то обычно имеем в виду малую его разновидность: она гораздо чаще имеет место. Подите-ка сюда! — он подозвал меня к себе. — Дайте мне ваш бокал!» Я повиновался; мне было любопытно, что будет он делать дальше. Он принял бокал из моей руки и заглянул мне в глаза. «Если вам не интересно, вы можете уйти», — заметил он. Я ничего не отвечал, однако поднял голову и тоже посмотрел ему прямо в глаза; не выдержав, он опустил взгляд и, как будто извиняясь, откашлялся.
«Итак, — начал он, — поставьте ваш бокал вот сюда». Он пальцем указал место перед собой на прилавке. Я выполнил его указание и ждал, что будет дальше. «Положите обе руки на стол и смотрите на меня!» — он положил свою левую руку на откидную доску. Я опять повиновался его словам. Между тем он, не отрывая глаз от бокала, стоявшего перед ним на прилавке, взял его, поднес к губам и отпил глоток. Он и на этот раз закрыл глаза, как делал раньше, и немного подержал вино во рту, перекатывая его с одной стороны на другую. Потом проглотил, подождал несколько секунд, опять открыл глаза и поставил бокал на прежнее место. «Ничего, — сказал он почти торжествующе. — Другие, видите ли, уверяют, будто способны по вкусу вина определить, о чем сию минуту думал их собеседник. Очень странно. Я почему-то ровно ничего не чувствую при подобном размене! — он испытующе посмотрел на меня. — А вы никогда не пытались это сделать?» — спросил он, подвигая мне через стол бокал, из которого прежде пил сам.