В действительности, катастрофа случилась еще тогда, но Глеб предпочитал не думать о плохом, пока деньги, регулярно отправляемые на адрес жены, не вернулись. Сразу все, за несколько лет скопленные. Ника не взяла ни копейки — ни балканских, заляпанных кровью, ни этих, из Зоны, страшных. В переводе Ника написала: «пойми меня, пожалуйста».
Конечно, теперь это была другая любовь, горькая, тоскливая, униженная болезненно страстными романами и свиданиями на одну ночь — так, между ходками, для здоровья. Но она была! Глеб берег ее, потому что иначе делать по внешнюю сторону забора ему было абсолютно нечего. Она, эта эфемерная любовь, сопротивлялась, когда Зона тянула Глеба, за сколько бы тысяч километров он не уехал. Она не давала выть на луну и стреляться, когда Глеб, сдаваясь, раз за разом возвращался за Периметр.
А вместе с любовью оставалась надежда. Та, что умирает последней — немного спустя после крайнего удара сердца.
Надежда остаться человеком.
Спохватившись, Глеб беспощадно задавил воспоминания, но с Ники мысли перескочили на Цента. Он появился в поле зрения примерно тогда же, когда из него, поля, окончательно исчезла Ника.
«Око!» — сказал Цент по телефону, и Глеб рассмеялся.
Потешный парень, этот Цент. Что ходил в Зону — врет, конечно; всех живых стариков Глеб знал в лицо, а мертвых по кличкам. Кроме самых первых, вестимо, но из первых жить не остался никто. Разве что в легендах — о черном сталкере, например, и тому подобной художественной литературе. Но в реальной жизни шансов у первопроходцев не было: с каждого «трамплина» приходилось прыгать самостоятельно, каждую «мясорубку» испытывать собственным ливером.
Ладно, пусть врет. Но об Оке нельзя говорить серьезно. Этой байке в обед больше лет, чем мертвому черному сталкеру с откушенной рукой.
Глеб тогда посмеялся и бросил трубку. И ушел в загул, из которого вернулся без денег, изрядно потрепанный и с кровавой дырой в душе. Да, так и думал тогда — «кровавая дыра в душе», там, где раньше, уютно свернувшись клубочком, жила дорогая женушка.
— Оформляться будем, — говорил милицейский лейтенант и стучал ладонью по стопке бумаги. — Пойдешь по хулиганке, на тебя шесть заявлений со справками.
Глеб постарался вернуться в сознание, смутно понимая, что речь идет о чем-то важном. Желудок содрогнулся и заболел сосущей болью. В милиции невыносимо воняло хлоркой, сапогами и недавним мордобоем.
— Эй, служивый, — выдавил Глеб чуть слышно.
Каждое слово отдавалось в голове набатным звоном. Милиционер хищно улыбнулся, но сталкер не заметил улыбки, занятый своим нелегким состоянием.
— Позвонить дай…
Милиционер протянул трубку древнего аппарата:
— Имеешь право на звонок.
Глеб набрал трясущимися пальцами номер, откашлялся, прежде чем говорить.
— Это я.
— Что надо? — спросил далекий собеседник.
Если бы у Глеба не болела смертно голова, он бы насторожился. Подобным тоном абонент с ним не разговаривал.
— Вытащи меня.
На дальнем конце провода долго молчали, прежде чем ответить.
— Значит так. Во-первых, ты гудишь целый месяц. Это уже третья ментовка.
Глеб вяло удивился и не поверил.
— Во-вторых, тебя ищут в нескольких городах. За хулиганку, легкие телесные и сопротивление властям. Это уже не шутки, это лет на пять, а если докажут ходки в Зону — на все десять.
Глеб удивился больше.
— В-третьих, ты промотал все деньги. То есть вообще все! Как снял ресторан и поил всю округу, помнишь?
— Не может быть! — ужаснулся Глеб.
— Может! В общем, никакого Рамзеса я не знаю. Вы ошиблись номером.
Глеб тупо слушал гудки, когда лейтенант потянул у него из пальцев трубку.
— Поговорил?
Глеб кивнул, и лейтенант коротко, без замаха двинул его трубкой в переносицу. Глеб, теряя с таким трудом обретенное сознание, разглядел, наконец, заклеенную пластырем бровь участливого милиционера.
В следующие, неинтересные дни Глеб лихорадочно соображал, где он мог спустить целую кучу денег. Не очень много, ровно столько, сколько оставалось на неприкосновенном счете, но на благодарность родной милиции уже не хватало. Вытащил его Цент, чем обязал по гроб жизни; очень уж пугала Глеба расписанная женой перспектива: «Зона-хабар-госпиталь-зона».
Глеба выдернули из камеры среди ночи, как в недоброй памяти иные времена. Бросили в автозак и долго везли. Глеб проспал всю дорогу, окостенев к утру от наручников, неудобной позы и липкого металла, которым были обшиты стены «воронка». Что наступило утро, Глеб узнал, когда открылась дверь в милицейской части кузова. В тусклом свете проявился силуэт борца-тяжеловеса.