С диким ревом быка, с жалобным скрипом арбы, пронесся бедный Ефим Яковлевич по голой степи мимо воображаемых дроф, Керимко, в селении, когда уже народ бежал навстречу ему, чтобы не случилось чего хуже.
Но все усилия киргизов остановить взбесившегося быка были напрасны: бык задел за что-то в селении — арба его разлетелась в куски, бык налетел на какие-то ворота, перескочил какую-то изгородь, и бедный Ефим Яковлевич свалился с него в виде мертвого тела…
В результате у бедного Ефима Яковлевича была вывихнута рука, патронташ его и ружье нашли в самом плачевном состоянии, а обезумевший бык убежал так далеко в степь, что его едва-едва нашли там уже к вечеру, все еще озирающегося, как будто он на самом деле был предметом нападения настоящего тигра.
Так плачевно закончилась охота на дроф Ефима Яковлевича, который еще теперь уверяет, что видел дроф и еще теперь уверен в искренности плутоватого Керимка, и, если что взял еще за правило, то только одно, никогда не садиться верхом на волов, зная по горькому опыту своему, как бывает неприятна на них верховая скачка.
На другой день после рассказа этой истории мы видели на базаре Керимка. Он, как ни в чем не бывало, стоял с своею скрипучею арбою и своим бурым ленивым быком, что-то продавая с своего воза. При виде нас он было очень и заметно обрадовался; но когда мы ему напомнили охоту на дроф с Ефимом Яковлевичем, он немало смутился. Видно было по глазам, что это порядочный плутишко из киргизов, и видно было по его расстроенной физиономии, что он очень жалел, что ему не удалось так же нас одурачить, как одурачил бедного Ефима Яковлевича на охоте за дрофами.
Но покидая его арбу, мы были уверены, что он одурачит еще многих охотников из русских чиновников, которые доверчиво отдаются неизвестным им проводникам и верят на слово каждому киргизу.
В КИРГИЗСКОЙ СТЕПИ
Рассказ
В Киргизской степи у меня есть один знакомый переселенец, к которому я всегда заезжаю по пути, отправляясь в эту степь.
Это — хохол из Киевской губернии, такой добродушный старичок, и с такою радушною семьей, что всегда заезжаешь к нему, как в родную или очень уж знакомую семью.
Я помню этого переселенца еще тогда, когда он только что переселился в эту степь и устроился своим хутором в земляной избушке. Эта избушка его меня поразила своею чистотой и какою-то особенною уютностью, свойственною только хорошему крестьянину: глиняный пол без соринки, с чистыми, киргизскими цыновками из травы, стены белые, вымазанные только-что известью, печка такая опрятная, аккуратная, с занавесочкой, из-за которой выглядывали дивчата, а в переднем углу — столько старинных образов, так все оклеено разноцветными бумажками, что я удивился, что нужно было все это привезти сюда из далекой Киевской губернии. Около земляной избушки загорожен садочек с какими-то саженцами; на задах двора, обнесенного плетеною изгородью и умазанного саманною глиной, разбит огород с высокими подсолнухами, а на маленьких окнах избушки какие-то немудрые цветочки.
Оказывается, люди, ехавшие сюда, на новую родину, не забыли ровно ничего из своих обычаев и привязанностей, даже семян цветов, чтобы не расставаться с ними там, где они совершенно еще чужды.
Такими же цветочками выглядывали и дети этой многочисленной переселившейся семьи, — веселые и жизнерадостные, кудрявые и загоревшие, но в чистеньких рубашечках и платьицах…
Невеселою была в этой семье одна бабушка, которая все охала и вспоминала свою деревню, все качала головой так неодобрительно и все упрекала «старших», что они вытянули ее на старости лет из родной деревни. Ей не нравилась эта степь пустынная, она очень не хотела тут помереть без покаяния, потому что церковь, к которой приписали их, была чуть не за сотню верст. Она все плакалась, чтобы ее отвезли домой, к родным ее могилкам.
И это было только одно печальное явление во всей этой только что переселившейся семье, которая была довольна выбранным местом, черноземом не паханной земли, в восторге от простора, в котором она очутилась. Добрый дед жаловался, что ребята его отбились от обычного труда, ухватившись всеми силами за охоту: «поверьте, барин, — сетовал он с обычною своею ворчливостью, но вместе и с добродушием: — прямо сделались какими-то промышленниками, а не крестьянами; все со своими пищалями, все со своею охотой, промыслом зимой и летом, все где-то на озерах уток подстреливают… Страсть привозят сколько этого дичья, — приесть нет возможности, бабы уж подушки пухом их набили, — а хозяйство, смотришь, застаивается. Хорошо, что еще оно — все в малом таком размере!»