Ерема, которому с дерева как на ладони было видно все поле сражения, то мял свою шапчонку в руках, то нахлобучивал ее на голову. Он видел, что Передовой полк разбит. Его разрозненные кучки частью затерялись в массе ордынских воинов, частью отступали назад, к Большому полку. А этот полк продолжал стоять на месте, и над ним по-прежнему гордо реял великокняжеский стяг.
Ерема не выдержал и крикнул вниз, чуть не плача:
— Княже! Воевода! Отчего ж Большой полк не трогается?
— Не твоего ума дело! — грозно зыркнул на него Боброк. — Знай себе гляди!
Князь Владимир Андреевич давно уже чаще обычного теребил усы. У него не шли из головы слова великого князя при последней разлуке: «Коль погибну я в сей битве, выполни просьбу мою: загынь накрепко поганым ворота к Москве и ко всей земле русской».
— Эх, дорогой брат мой старейший, жив ли ты? — вздыхал он, вынужденный лишь издали наблюдать, как погибает Передовой полк. Все кипело в нем от гнева и великой жалости. Разумом он понимал — так надо, но душа изнывала от нестерпимой боли. И эта боль порождала мысль: а может, Большому полку все-таки нужно ринуться на защиту Передового?
Боброк видел, какие переживания одолевают Владимира Андреевича, он и сам испытывал те же чувства. Но тем более старался быть спокойным и не столько для себя, сколько для князя хмуро проговорил:
— Передовому полку одна судьба: измотать врага подоле и сгинуть. А Большому всю битву вершить надобно!
Воеводы Большого полка — Тимофей Вельяминов, князь Глеб брянский, Бренк, сидевший на лошади в красном великокняжеском плаще под распущенным стягом, — тоже видели мучительную кончину Передового полка, знали, что великий князь подвергается смертельной опасности. Но, помня его строгий наказ, не трогались с места. Да они и сами понимали: двинуть Большой полк на помощь воинам Передового означало оторвать его края от естественных прикрытий и подставить их под удар вражеской конницы. И это тем более было опасно: с Передовым полком дрался только манглай ордынского войска, а главные силы — они это видели — оставались еще почти не тронутыми. Поэтому воеводы неподвижно сидели на лошадях, как будто не слыша ропота рядовых ратников за своими спинами.
Мамай действительно рассчитывал на подобную оплошность русских военачальников, а когда этого не произошло, он подозвал своего любимца, молодого нойона Кулькана, назначенного темником всего джунгара[36]. Хан залюбовался выхоленной черной бородкой, стройным станом и выправкой Кулькана. Указывая плетью вперед, он сказал:
— Ударь-ка своими конными батырами по их правому полку. Собьешь его, заходи в бок их основному полку, я сразу же дам тебе подмогу. Если не собьешь, то заманивай русских конников подальше за собой, мы их тут отсечем и прикончим. Да поможет тебе великий Сульдэ!
Кулькан весь загорелся от восторга: он жаждал победы и славы. С низким поклоном он поцеловал край чапана Мамая, отступил на несколько шагов, приложив руку к груди, и только потом повернулся, сбежал с холма и, вскочив на коня, дал знак своим воинам.
Эта атака была обманной. Она имела целью отвлечь сюда силы русских, с тем чтобы потом нанести главный удар, а именно: всей мощью куля[37] навалиться на Большой полк и тысячами барунгара[38] разбить полк Левой руки и прорваться к переправам.
У оврага Нижний Дубняк закипел бой. Дружинники полка Правой руки во главе с князьями ростовским и стародубским с такой яростью обрушились на врагов, что после короткой, но жестокой схватки те отхлынули, как волна от крутого берега. Князь ростовский столкнулся с Кульканом. От мощного взмаха княжеского харалужного меча сабля Кулькана переломилась надвое.
— Ага, теперь держись! — торжествующе закричал князь.
Кулькан бросил обломок сабли и, завернув коня, пустился наутек вслед за своими воинами. Но князь увязался за ним, быстро нагоняя темника. Кулькан пришпоривал лошадь, оглядывался на преследователя и вдруг, резко повернувшись в седле, ловко бросил аркан. Князь коротко взмахнул мечом, на лету разрубил петлю, уже готовую захлестнуться на его шее, и продолжал скакать. Лицо князя застыло в злой гримасе, а в глазах его, устремленных на богатый малиновый чапан и шелковую чалму ордынца, вспыхивали недобрые огоньки. Кулькан, охваченный ужасом, пригнулся к седлу, и тут княжеский меч рубанул его по голове и сшиб с лошади на землю. Кулькан распластался на траве и быстро засучил ногами. Пальцы его судорожно сжимали окровавленный мусор, а на прекрасном молодом лице, которое уже покрывалось мутной синевой, мелко вздрагивала черная, как смоль, бородка.