Губы Алены чуть дрогнули, и в уголках ее рта тотчас же вспухли розовые пенистые пузырьки. Веки приподнялись, слабая улыбка озарила лицо. Едва слышным шелестом дошли до ушей Еремы слова:
— Еремушка… Рыжий ты мой…
Глаза Алены вновь устало закрылись, лицо все больше начало покрываться мертвенной синевой. Ее грудь в последний раз поднялась во вздохе и опустилась навсегда.
Ерема припал к холодеющему телу любимой, хватал руками ее одежду, в исступленном крике умолял:
— Аленушка, не умирай!.. Родная моя, не умирай!.. — словно этими заклинаниями хотел отогнать призрак смерти.
Горло ему сдавили рыдания — горькие, тоскливые, безысходные. Сквозь них он бессвязно бормотал:
— Чего ж ты натворила, моя лебедушка?.. Чего ж ты наделала?.. Как же я теперь…
Конь его щипал рядом траву, обходя места, испачканные кровью. Теплыми мягкими губами он коснулся уха Еремы. Но Ерема сидел безучастный ко всему. Слов у него уже не было, одна лишь боль — щемящая, глубокая, нестерпимо ноющая — охватила все его существо.
…Мамай продолжал метаться по холму. Несколько раз он приказывал подать коня, чтобы самому кинуться в битву, но так в седло и не поднялся.
Позади него молчаливо сгрудилась свита. Все с тревогой смотрели туда, где решалась судьба битвы. За холмом они тайно, на всякий случай, приготовили оседланных лошадей.
И вот Мамай увидел: бегут! Его воины, конные и пешие, бегут в безумном страхе сюда, к Красному холму.
А за ними гонятся русские всадники и рубят, рубят бегущих беспощадно.
Если бы вдруг Дон во всю свою длину вышел из берегов, если бы солнце свалилось с неба — это не так ужаснуло бы Мамая, как толпа его войск, отступавших к холму. Откуда же взялись русские полки? Ведь победа уже была у него в руках! Чего же он не учел, чего недосмотрел в этой проклятой битве?
Искать ответы на эти вопросы теперь было уже поздно.
С вершины Красного холма он видел: все поле покрыто бегущими вспять ордынскими воинами. И понял: битва проиграна. Но надо было хотя бы на мгновение показать воинам, что он действительно неустрашимый. Хан вскочил на коня и метнулся навстречу своему отступающему войску. Под угрозой смерти он приказал темникам и тысяцким повернуть лошадей обратно и собрать вокруг себя воинов. В бой было брошено последнее, что у него осталось: тургауды личной охраны.
Разъяренные ордынцы в последнем отчаянном усилии несколько приостановили напор прорвавшегося вперед полка Правой руки. Мамай воспрянул духом, полагая, что это последние остатки русской конницы. Если ее окружить и уничтожить, то все еще можно поправить. Мамай даже протянул руку вперед, словно стараясь схватить ускользающую победу.
Но на взгорье во всей своей сокрушительной мощи показался Засадный полк во главе с Боброком. Никакая сила неспособна была его теперь остановить!
Мамай вскрикнул, словно ему в сердце вонзилась стрела. Блеснувшая было надежда рухнула окончательно. Хан припал к луке, сжался в комок и, повернув коня, бросился наутек. За ним едва поспевала небольшая кучка его тургаудов.
Обтекая Красный холм с золотистым ханским шатром, Засадный полк и полк Правой руки устремились за бегущими врагами, устилая поле их трупами. Русские ратники выполняли наказ великого князя: гнать и истреблять басурман беспощадно, чтобы навеки заказать им путь к родной Руси.
Воевода Боброк мчался впереди, и его старый, но острый глаз все время, до самой реки Красивая Меча, держал на прицеле темно-синий, расшитый золотом чапан Мамая. Но в ту пору смерть так и не настигла хана.
На Куликово поле легла тишина. Но она была особой. Не было больше звона и скрежета оружия, диких криков и проклятий, слышались лишь негромкие стоны раненых и умирающих. Тишина таилась среди трупов, скоплений исковерканных, иссеченных человеческих тел. Но тут же сквозь нее пробивались и звуки обычной степной жизни: застрекотали вновь кузнечики, засвистели суслики, подали голоса кулики. По брошенным шлемам и мечам бегали веселые и яркие солнечные зайчики.
Смерть и жизнь тесно переплетались на этом скорбном поле.
Необычно гулко и громко расколол воздух звук трубы. По приказанию князя Владимира Андреевича трубач стоял на Красном холме, где огромным золотистым пауком распластался подрубленный ханский шатер. Труба сзывала воинов к холму.
Но ратники отдыхали, как после тяжелой утомительной работы. Одни сидели там, где только что закончили последний смертельный поединок с врагом, и вполголоса говорили о минувшем бое. Другие разминали нывшие плечи или перевязывали раны, обмывая их холодной водой. Третьи искали среди мертвых родных и друзей, а многие, будучи не в силах преодолеть усталость, спали прямо на траве, широко разбросав руки, — спали рядом с мертвецами, шумно вдыхая воздух, наполненный запахом крови. Их будили. Они осоловело протирали глаза, а иные даже торопливо хватались за оружие. Над ними смеялись друзья: