Ерема лег на спину, глубоко вздохнул. Своим добрым сердцем Пересвет учуял, какое большое, одухотворенное чувство охватило Ерему и как тяжко переживает он разлуку с любимой.
— Вижу, как ты, парень, маешься, — проговорил он сочувственно. — Оттого и тоска твоя безысходная, да и лютуешь оттого ж. Небось от той злости и на меня, как кобчик, накидывался…
Пересвет устремил взгляд в темноту, произнес, как бы ни к кому не обращаясь:
— Эх, бабы, бабы!.. Как вы есть сотворены из ребра Адамова, так, видно, с той поры и притаилась хворь по вас под ребрами у мужиков. И какая прилипчивая хворь-то! Ну тебе ни огнем ее не спалить, ни водой не залить…
К повозке подскочил запыхавшийся ратник, громко крикнул:
— Ерема, ты тут? И куда ты пропал? К воеводе давай немедля…
Ерема быстро поднялся, отряхнул одежду, поправил меч, сказал наскоро:
— Ну, прощевай, монах!
Алена встрепенулась. Вот сейчас он уйдет! Вот сейчас оборвется ниточка незримой связи ее с любимым! Он опять потеряется в этом скопище людей. А вдруг он уходит навсегда!
И Алена не выдержала. Она вскочила, ласточкой облетела вокруг повозки и, задыхаясь, шепнула в темноту:
— Еремушка!..
Пересвет перехватил ее за руку.
— Ты чего, малец? Ай приснилось дурное?
Алена не отвечала, устремив взгляд в темноту, поглотившую Ерему. Потом она упала на то место, где он только что сидел, и дала волю слезам. Пересвет встал и, взяв ее на руки, по-отечески уложил на прежнее место.
— Никак простыл мальчонка. Либо после купанья лихоманка его схватила, — озабоченно бормотал он, прикладывая ладонь к горячему лбу Алены.
Алена долго лежала неподвижно, уткнувшись в зипун, и на все расспросы Пересвета не отвечала ни слова. Он оставил ее в покое, укрыл своим зипуном и улегся рядом.
Немного успокоившись, Алена вытерла слезы, легла на спину да так и затихла, устремив взор вверх, на блескучую россыпь далеких звезд. В груди ее медленно рождалась ласковая и грустная песня о разлуке. Понемногу песня выходила наружу и наконец полилась негромко и чисто:
Песня замолкла, словно утонула в предвечерней мгле, Пересвет после некоторого молчания шумно вздохнул.
— Добрая твоя песня, Лексеюшка, душевная! В человеке самое дорогое — душевность. Ежели есть она, и человек есть, — проговорил он с сердечной теплотой. Потом добавил: — Вот, к примеру, сей Ерема. В нем душа скорбит и бьется, как птица в сетке… Дай бог сыскать ему свою Алену.
Алена ничего не ответила.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
аступило утро 8 сентября 1380 года.
Мамай резко отбросил полог золотистого шатра и, сделав несколько быстрых шагов, остановился на гребне Красного холма, устремив взгляд вперед. Но он ничего не увидел. Густой вязкий туман прикрыл все вокруг непроглядной завесой, словно ночью чья-то рука бросила на землю огромную пушистую охапку белого пуха. На траве бисером рассыпались капельки росы, тянуло сырой прохладой.
Хан оглянулся назад, скользнул глазами по разодетой свите, почтительно остановившейся за его спиной, по шеренге мурз и темников, застывших в ожидании ханских приказаний.
Он плохо спал в эту ночь, накануне выпил много арзы[34], и лицо его было бледным и злым.
Неожиданно из тумана вынырнул Челибей. Он спрыгнул с коня и легко взбежал на холм. Мамай крутнулся к нему с немым вопросом.
— Московиты стоят, неустрашимый! — склонился в глубоком поклоне Челибей.
— Так! — хан зло хлопнул плетью по длиннополому темно-синему чапану.
В глубине души он очень хотел, чтобы русские отступили без битвы. Его всю ночь давили мрачные предчувствия. Но раз они не ушли, он не станет раздумывать. В конце концов с ним до трехсот тысяч воинов, прославленные победами и храбростью мурзы и темники. И если московиты с наглой смелостью забрались так далеко в степь и даже Дон пересекли, то они сами себя посадили в капкан. У него достаточно сил, чтобы примерно наказать их за эту дерзость.