Фрекен Иенсен после долгих поисков извлекла из кармана ключ и открыла дверь. Из спальни, приветствуя хозяйку, раза два ворчливо тявкнул мопс, но не вылез из своей корзины.
Фрекен Иенсен сняла пальто и села поплакать в уголок.
С тех пор как пастор Линде произнес злополучные «слова», она принималась плакать каждый раз, как только оставалась одна.
— Вы покровительствуете частной школе, господин пастор, — сказала она ему в тот раз, — поэтому родители и посылают туда детей.
— Хотите, я вам скажу, фрекен Иенсен, почему родители посылают своих детей в частную школу? Потому что фрекен Серенсен знает свое дело. — Вот каков был ответ пастора.
Эти «слова» фрекен Иенсен повторила одной только хозяйке трактира.
— Что остается одинокой женщине, мадам Мадсен? — сказала она. — У нее одно прибежище — слезы…
Фрекен Иенсен сидела и плакала в своем уголке. Стало смеркаться, она поднялась и вышла в кухню.
Зажгла маленькую керосинку и поставила кипятить воду для чая. Расстелила скатерть на краешке кухонного стола и поставила хлеб и масло перед одинокой тарелкой.
Время от времени она впадала в задумчивость и снова перебирала в памяти слова пастора.
Мопс последовал за ней в кухню и улегся на подстилку перед пустой миской.
Фрекен Иенсен взяла собачью миску и накрошила в нее французскую булку, размоченную в теплой воде.
Потом поставила миску перед мопсом, и он стал есть, почти не шевелясь.
Фрекен Иенсен зажгла одинокую свечу и стала пить чай с бутербродами из черного хлеба — каждый бутерброд она разрезала ножом на изящные квадратные ломтики.
Напившись чаю, фрекен Иенсен отправилась спать. Мопса она принесла в спальню и уложила на перинку в ногах кровати. Потом взяла школьный журнал и положила у изголовья на ночной столик.
Потом заперла дверь и со свечой в руке заглянула во все углы и даже под кровать.
Потом разделась, отколола косы и повесила их на зеркало.
Мопс уже спал, посапывая, на своей перинке.
А фрекен Иенсен не спалось с тех самых пор, как пастор Линде произнес злополучные слова.
Фру Бай возвратилась обратно на станцию. Она открыла калитку и вышла на платформу. Здесь было пусто и так тихо, что слышалось, как гудят телеграфные провода.
Фру Бай села на скамейку перед дверью, сложила руки на коленях и загляделась на простор полей. Она любила посидеть вот так без всякого дела, если поблизости случался стул, скамья или ступенька.
Она глядела на простор полей — большие участки пахотной земли, а чуть подальше — луга. Небо было ясное, голубое. Глазу не на чем задержаться — разве что на церквушке соседнего прихода. Ее крыша и колокольня возвышались вдалеке над плоской равниной.
Фру Бай озябла и встала. Она подошла к плетню, заглянула через него в сад, потом отворила калитку и вошла. Сад представлял собой треугольный клочок земли, расположенный вдоль полотна; в передней его части тянулся огород, в дальнем углу была лужайка с беседкой под кустом бузины, а перед ней высокие кусты роз.
Фру Бай осмотрела розы — на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году — почти не отдыхали.
Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму…
И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться…
Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором.
Она позвала служанку — ей хотелось покормить голубей.
Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях.
Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства.
Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской…
Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут.
Старый дом — позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали.
Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм.
— Мария, — сказала фру Бай, — посмотри, какой жадина этот пятнистый.
Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен.
— Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, — сказала она.
Она поднялась на крыльцо.
— Как рано стало темнеть, — сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть.
Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую.