Во что они все превратились? Потускнели – стали мучительными и горькими.
Она вспомнила Тору с ее беспокойными глазами, услышала голос капитана: «В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши…» Увидела невестку всю в слезах.
И здесь – эта могила, мертвый камень и два имени – вот и все, что уцелело на память о юности и родном доме.
Катинка долго сидела у могилы. Она вглядывалась в ту жизнь, которая ждала ее впереди, и ей казалось, что ее окружает, на нее наваливается со всех сторон сплошная, непроглядная, безысходная тоска.
Она вышла из вагона на платформу, подставила Баю щеку для поцелуя, отдала вещи Марии, а в мыслях у нее было одно – поскорее в комнаты, в дом.
Ей казалось, будто там, в доме, ее ждет Хус.
Она опередила всех, открыла дверь в гостиную – чистую и прибранную, потом в спальню, потом в кухню, где все сияло чистотой и – пустотой.
– Господи, как похудела хозяйка, – начала Мария, которая внесла за ней багаж.
И пошло, и пошло. Бледная, усталая Катинка опустилась на стул – и на нее посыпались местные новости. Где что случилось и кто что сказал. На постоялом дворе– летние постояльцы, понавезли кроватей и всякого добра, и у пастора полон дом гостей…
– А Хус вдруг взял да уехал… здорово живешь. Чуяло мое сердце… он сюда заходил в аккурат последний вечер… меня как стукнуло: ходит и словно бы прощается, – вот тут в гостиной посидел… и в саду… и на лестнице, где голуби.
– Когда он уехал? – спросила Катинка.
– Вот уже две недели…
– Две недели…
Катинка тихонько встала и вышла в сад. Она побрела по тропинке к розовым кустам, к беседке у бузины. Он приходил сюда, чтобы проститься с ней – побывал в каждом уголке, у каждого кустика. Глаза у нее были сухие. Словно совершалось какое-то тихое таинство.
С дороги послышалось веселое «ау!». Это был голос Агнес в хоре других голосов. Катинка чуть не опрометью бросилась из сада – она не могла видеть их сейчас в этом месте.
Агнес едва не сбила Катинку с ног, точно огромный пес, обрадовавшийся приезду хозяина. Пасторских гостей пригласили пить шоколад в саду, под бузиной, а потом гости решили дождаться восьмичасового поезда.
Поезд с грохотом укатил прочь. Разошлись и гости – их веселые голоса еще долго слышались на дороге; стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком. Катинка осталась на платформе одна.
– Чуть не забыл, – сказал из конторы Бай. – Хус просил тебе кланяться…
– Спасибо.
– Гм, рано стало темнеть… И чертовски холодный ветер… Шла бы ты в дом…
– Сейчас приду.
Бай закрыл окно.
Голоса пасторских гостей замерли вдали. Стало тихо и пусто.
Катинка сидела, глядя на безмолвные, сумрачные поля. Здесь ей теперь предстояло жить.
Весь последний месяц Малютка-Ида писала об этом в каждом своем письме. И все-таки фру Абель не смела надеяться. Малютка-Ида была слишком жизнерадостна.
Теперь фру Абель плюхнулась с письмом в руке у плиты прямо на мокрую тряпку и запричитала.
Луиса-Старшенькая ушла собирать шампиньоны вокруг дома доктора. Когда она вернулась, вдова все еще раскачивалась на табурете в кухне.
– Ну, что там еще? – спросила Луиса. Уж очень странный вид был у матери.
– Ида, малютка моя, – завела было вдова.
– Вздор, – отрезала Луиса-Старшенькая. Фру Абель протянула ей письмо жестом матери из классической трагедии.
Луиса-Старшенькая прочла письмо, не моргнув глазом.
– Тем лучше… – сказала она, – для нее … Впрочем, не мудрено– у нее в запасе было целое лето.
Луиса села в гостиной за фортепиано и заиграла что-то бравурное. Но вдруг уронила голову на клавиши и тоже заголосила.
– Надо поздравить, – внезапно объявила она, перестав рыдать.
– Что?
– Поздравить надо, говорю, – заявила Луиса и осушила слезы. Она стала применяться к обстоятельствам.
– Ты права, дитя мое, – покорно сказала вдова.
– Я сама отнесу телеграмму. Зайду в пасторскую усадьбу… А ты к старухе Иенсен и к мельничихе… – Луиса-Старшенькая разрабатывала план кампании. Она поняла, что ей, во всяком случае, довелось стать хотя бы свояченицей.
Она ребячилась, бегом возвращаясь со станции, кричала: «Да здравствует почтовое ведомство!» – и размахивала зонтиком.
Он служил в почтовой конторе.
Счастливая вдова тем временем побывала у фрекен Иенсен и у мельничихи и плакала, что ей предстоит лишиться своей голубки.
– Иоаким Барнер – из благородных Барнеров, – говорила вдова. – Служит в почтовом ведомстве.
В пасторской усадьбе вдова сошлась со своей Старшенькой.
– Ах, мне хотелось самой сообщить новость нашему Духовному наставнику. – И вдова снова прибегла к носовому платку. – Ведь это такая важная минута в жизни, – сказала она.
Старый пастор довольно похлопывал себя по животу. На столе появилась клубничная наливка с печеньями. Фру Линде уселась на диване рядом с фру Абель – ей хотелось разузнать, «как все сладилось». А «сладилось» все в беседке… на пляже…
Старый пастор чокнулся с Луисой-Старшенькой.
– Ну, лиха беда начало… Теперь дело пойдет, – сказал старый пастор.
– Ах, господин пастор, одна мысль о том, что я должна лишиться их обеих… лишиться единственной, которая у меня осталась… – И вдову охватил прилив пугливой нежности к « единственной».
По случаю торжественного события «единственная» была ласкова, как молодой жеребенок.
– Вот увидишь, она еще может стать хорошим человеком, Линде, – сказала пасторша; гости уже ушли, и она собирала со стола тарелки. – Сердце у них все-таки доброе, Линде.
– Бог знает, что на это скажет Агнес… Агнес ушла в лес с компанией молодежи.
– Слава тебе Господи, – сказала она, когда, вернувшись домой, услышала новость.
– Господи помилуй, да они задушат бедного карапуза, – сказала Агнес, стоя у калитки на платформе и глядя, как семейство Абель встречает новоиспеченного зятя.
Маленький зять беспомощно перелетал из одних родственных объятий в другие, точно горошина, попавшая в мельничные жернова.
– Сразу видно, звезд с неба не хватает, – сказала Агнес. Она обвила Катинку за талию, и они вошли в сад.
– Ну, что ж, – сказала она, – у этих теперь «все холосо». Они сели на скамью под бузиной. Вдруг Агнес сказала:
– А я уезжаю… на той неделе. Я уже предупредила своих… Сил моих больше нет. – Агнес рвала в мелкие клочки осыпавшиеся на садовый стол листья. – Пора положить этому конец.
Катинка смотрела прямо перед собой.
– Вы думаете, можно уехать от своего горя, Агнес? – тихо спросила она.
– Да ведь надо и работать… Попробую сдать на учительницу. Другого не остается… Сидеть за окошечком на почте – в мои годы смешно… а для чего-нибудь серьезного – слишком поздно.
Катинка кивнула.
– Да, – сказала она. – Вы правы.
– Эх, да что там, – сказала Агнес. – Такая уж судьба у нас, женщин. Первые двадцать пять лет жизни танцуем и ждем, пока нас возьмут замуж, а последние двадцать пять сидим и ждем, пока нас похоронят…
Агнес поставила локти на стол и подперла ладонями голову.
– Куда как хорошо, – сказала она в пространство. И вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
– До чего же я буду тосковать, – сказала она.
Она долго плакала, закрыв лицо ладонями. Потом уронила руки на стол. И взглянула на Катинку: «моя прелесть» чуть подалась вперед и опустила руки на колени, по ее щекам медленно катились слезы.
– Какая же вы добрая… – сказала Агнес, потянувшись к ней. – Моя прелесть…
Через неделю Агнес Линде уехала.
Семейство Абель было точь-в-точь стайка голубков. Друг с другом разговаривали не иначе, как сюсюкая и повизгивая: