И Кьер отправился домой.
Бай потащился в Варьете один. Черт побери, по крайней мере, никто не сможет сказать, что он остановился на полдороге.
Бай вошел в зал. Никого из шайки лейтенанта не было видно. Бай устроился на галерее и стал ждать.
– Спасибо, ничего не надо… стакан содовой.
Он смотрел сквозь табачный дым вниз на восемь девиц, которые кружком сидели на эстраде, и на зрителей.
– Черт подери, одни юнцы…
«Мошенники», – думал Бай. Он смотрел в зал, подперев щеку рукой.
– Одни юнцы, – повторил он снова.
В зале кричали, стучали тросточками: английская танцовщица энергично задирала юбки выше головы. Бай все эти вечера любовался задранными юбками.
Он почти со злостью глядел вниз, на беснующиеся тросточки.
– Есть от чего с ума сходить, – проворчал он.
Он потягивал содовую и смотрел вниз на восьмерку девиц, которые сидели рядком, точно сонные куры на насесте, и на юнцов, которые орали, чтобы убедить самих себя, что им весело…
Он прождал почти три четверти часа – шайка так и не явилась.
– Ну и пусть, может, оно к лучшему, что нет ни их, ни их розовощеких «кукол»…
А подцепить престарелую «девицу» он может и без их помощи.
Да еще эти двое мужланов обзывают их «старыми хрычами».
Бай посмотрел в дальний угол зала: двое юнцов кокетничали с двумя девицами. Одна была совсем молоденькая, свеженькая, с ямочками на щеках…
Молодой человек наклонился к ней и под покровом вуалетки украдкой сорвал с ее губ поцелуй.
Шайка все не приходила. Бай смотрел, как милуются два голубка, и в его душу закрадывалась горечь и обида…
– Черт побери, никого… Обобрали, и след простыл. Зал мало-помалу пустел. Поредела толпа внизу, парочки с галереи одна за другой исчезали на лестнице.
Дым и пивные пары тяжелой, плотной пеленой висели над столиками с недопитыми стаканами.
По галерее семенила взад и вперед только одинокая дама средних лет и искусительно кивала Баю.
В зале уже прикрутили лампы, а Бай все сидел, подперев голову ладонями, и смотрел в опустевший, грязный зал.
Потом чертыхнулся и встал.
Дама средних лет засуетилась у балюстрады:
– А вы все еще здесь, сударь…
– Катись к черту!
Весь запас своей злости Бай вложил в пинок, которым он наградил даму средних лет.
– Как вы смеете, – взвизгнула дама, – так обращаться с дамой… с домовладелицей!..
Кьер уже лежал в постели.
– Ну что, – спросил он, – весело было?
Бай стащил с ног сапоги.
– Они не пришли, – пробормотал он. – Подонки, – сказал Кьер.
Бай молча разделся.
Он еще немного полежал при свете. Потом погасил лампу.
– Захандрил, старина? – спросил Кьер.
– Да не то чтобы…
– Ну тем лучше… Спокойной ночи.
– Стареем мы, брат, – сказал Бай. – Да, – медленно повторил он. – В этом вся загвоздка…
Кьер повернулся в постели.
– Чушь, – сказал он. – Не принимай этого близко к сердцу, старина. Просто нельзя терять сноровку… И дело пойдет на лад, старина, – сказал он. – Да еще как пойдет.
Къер умолк. И вскоре захрапел. Но Баю не спалось. Полночи ему мерещился запах пива, и он ворочался с боку на бок.
На другой день Бай складывал чемодан, – из него выпала фотография Катинки, вложенная между двумя носовыми платками.
Ее положила туда фру Абель.
Она умиленно посмотрела на фотографию и обернула ее папиросной бумагой.
– Милочка, – сказала она. Луиса-Старшенькая; «моя единственная», обозлилась:
– Пф, может, еще дашь ему с собой музыкальный ящик. Чтобы наигрывал «мелодии милочки»…
У Луисы, «моей единственной», была дурная привычка передразнивать маму, когда что-нибудь было ей не по нраву.
Вдова молча положила портрет между двумя носовыми платками:
– Пусть увезет с собой частицу дома…
…Бай поднял портрет с пола и долго смотрел на него увлажнившимися глазами.
Семейство Абель встречало Бая на станции. В доме убрали, как перед праздником. Висели накрахмаленные занавески, пахло чистотой.
Бай восседал за столом на диване.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – говорил он. – Дома, в родном гнезде.
Он пил и ел так, словно с самого отъезда у него во рту не было маковой росинки.
Фру Абель долго и любовно глядела на «нашего дорогого путешественника» и даже прослезилась.
Бай рассказывал о поездке.
– Театры, – говорила вдова.
– Разгар сезона…
– И памятник купил… бешеные деньги…
– Тут уж не приходится считаться, – говорила вдова. – Последний знак любви.
– Вот-вот, я так и сказал Кьеру… последний знак любви, – поддакивал Бай.
Луиса-Старшенькая изощрялась во все новых и новых сюрпризах.
– Не глядите, – приказала она и закрыла Баю глаза, а вдова тем временем снимала крышку с очередного блюда – рагу.
– Чего она только не наготовила, – с улыбкой сказала вдова. – Моя старшенькая.
– Все мы домашние животные, – сказал Бай. Он положил обе руки на стол и вкушал отдых с видом счастливого довольства.
Был октябрь. К приходу вечернего поезда на платформе собралось очень много народу. Пришла старушка Иенсен, пастор со своими домашними и мельничиха с дочерью.
Вдова Абель собиралась уезжать, чтобы устроить гнездышко для своей Малютки-Иды.
– Луиса приедет позже, – говорила вдова и стискивала ладонями голову своей «единственной». – Она у меня домоседка.
– Она приедет к самой свадьбе, – говорила вдова. Свадьбу должны были сыграть в доме «моей сестры, статской советницы».
– Там они обрели друг друга, – говорила вдова. Объявили о приближении поезда. Бай принес багажную квитанцию и билет.
– Он– мое провидение, – сказала вдова и закивала ему. За лугом показался поезд.
– Кланяйтесь Иде, – сказал старый пастор. – Мы будем думать о ней в день ее свадьбы.
– О, мы знаем, – отвечала вдова. – Мы знаем, что у нас есть друзья. – Она была растрогана и раздавала поцелуи направо и налево.
– Ах, – говорила она, – я еду навстречу утрате… Поезд прибыл.
– Ну же, милая фру, – сказал Бай. – Пора.
– Ах… моя Луиса. Берегите ее… Бай уже затолкал вдову в купе…
– До свидания, фру Линде… до свидания… Луиса вскочила на подножку– «поцеловаться»…
– Последний раз, – говорила она.
– Луиса, – кричала вдова. Поезд тронулся.
Бай подхватил на руки Луису, «мою единственную»…
И все кивали и махали, пока поезд не скрылся из глаз.
Пастор Линде с домочадцами и мельничиха с дочерью шли по дороге к дому.
Луисе-Старшенькой зачем-то понадобилось заглянуть в почтовый ящик, и она ворвалась впереди Бая в контору. Их громкий хохот разносился по всей платформе.
Старушка Иенсен понуро прислонилась к столбу семафора. Стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком и перевел стрелку. А фрекен Иенсен все еще стояла одна-одинешенька, прислонившись к столбу.
…Пастор с Женой и дочерью вернулись домой.
Старый пастор сидел в гостиной с Агнес, пока матушка заваривала чай.
Было сумеречно. Пастор едва различал фигуру дочери, сидевшей за фортепиано.
– Спой что-нибудь, – попросил он.
Пальцы Агнес медленно прошлись вверх и вниз по клави-атуре. И своим низким грудным голосом она негромко запела песню о Марианне:
В темной комнате стало тихо.
Старый пастор дремал, сложив руки на коленях.
Для мультиязыкового проекта www.franklang.ru сканировал и проверил Илья Франк