Малый метнулся было назад, в чащу, потом передумал, стащил сапоги и босиком, прижимаясь щекой к пахучему, в ясной твердой смоле, стволу, принялся взбираться на высокую сосну.
Теперь уже возможно стало разглядеть вожделённую Березань: оказалась она совсем маленьким местечком. Рынок и деревянная темная церковь посредине, от небольшой площади лучами расходились улочки.
Сердце Васки сжалось, когда понял он, что его деду, прадеду и прапрадеду суждено было провести свой век на этих сонных улицах. Каково потом пришлось бате в шумной, огромной Москве? За местечком белели большие палатки, а ещё дальше, со стороны Переяслава, чернели свежей землею окопы, возле них суетились темные фигурки. За рекой (Недра — так называл её отец) пасся большой табун. Возле церкви толпился народ, оттуда доносился глухой гул. Малый подтянулся повыше…
— Слазь, серденько, до мене, — услышал он снизу хриплый голос, — та расскажи, что там, у Березани, побачив.
Под сосною стоял, широко раскинув руки, усатый детина в гайдуцкой одежде, с топориком за поясом. Его товарищ, с тремя конями в поводу, неторопливо спешивался.
— Чего страшишься, попёнок, серденько мое? — спросил, по-прежнему улыбаясь, усатый гайдук. — Слазь, не серди мене.
Он ещё круче запрокинул голову, круглая венгерская шапка соскользнула с нее, и до смерти перепуганный Васка увидел бритое темя с прилипшим к нему длинным узким чубом — оселедцем. Это были запорожцы, переодетые гайдуками. Руки у Васки разжались, он пролетел сквозь ветки и глухо, мешком свалился в песок.
— Здоров ты прыгать, хлопче, — прохрипел переодетый запорожец, легко подняв его на ноги. — Поведай нам, кто ты и что в Березани высмотрел.
Васка, почти совсем уже опомнившийся, рассказал, зачем идет в Березань и о том, что увидел в местечке.
— Ото бида! От самой Москвы прийшол, а там — кляти ляхи! Чи багато их? Говоришь, не считал…
Разговорчивый запорожец переглянулся с товарищем, сплюнул в песок и, сопя, принялся сам взбираться на дерево. Спустившись, поманил к себе пальцем товарища и Васку.
— Поганое дело. Ляшки стережуться справно, якраз по-над лесом перед нами дозорцы проехали. Один ляшок, тот даже на курган выскочил, обдывляючись. Треба нам узнаты, скилькы их тут, что за рота, где сбиралась, кто полковник? А ты глазастый, — похвалил он малого. — Ляхи, схоже на то, церкву божу грабуют. Дороше, не спи! Скажи краще, что надумал робыты?
Дорош, задремавший уже, плечом привалившись к сосне, открыл один глаз:
— Из хворостиною, Явтуше.
— Хлопчик? Нехай збигае до мистечка?
— Эге ж.
Дорош снова закрыл глаза, а Явтух повернулся к Васке озабоченно.
— Сможешь, Васильку? Ляхам за потребы скажешь, что бегал до леса искать корову. Тилькы выйты из лесу и зайты до мистечка тоби доведется не тут, а в стороне. То ж як — сможешь?
Васка, давно понявший, что наткнулся на казацких разведчиков, согласно кивнул. Тотчас же поинтересовался:
— А чего ж вы сами не съездите? Вы ж в гайдуцком убранстве…
— Убранство тое разве что тебе тепер сможе в оману ввесть. У какого гайдука ты побачив бы такие переметные сумы?
И говорливый Явтух гордо улыбнулся. В самом деле, переметные сумы на всех четырех казацких конях были набиты, как мешки с сеном.
— То такая казацкая выдумка, фортель, як ляхи кажуть. Едет шляхтич до войска, бачить — гайдукы, и не боится ничого. А мы его, куроеда, — в сабли!
Со страхом и отвращением посмотрел теперь Васка на сумы: в них барахло, снятое с зарубленных шляхтичей.
— Нехай помацает, — буркнул Дорош и снова закрыл глаза.
— От-от, пощупай! Что, a? То-то, братчику… Не дрантя в сумах, а оружие. Зараз до войска в Переяслав люд селянский идет с топорами, с косами. А тут оружие — и доброе.
— И жупан — не соромно.
— Правда твоя, Дороше! Что с бою взято, то свято. Жупан теж… Сыдит наш товариш на Сечи, всю зиму из куреня не виходячи, бо не має на соби ничого, окрим штанив. Так что же — ему з ляшка жупан сняты сором — чтоб тело свое голое рыцерское прикрыть? Мы не забойцы, а казаки!
— Не вбывалы, — вымолвил Дорош, показав на свою гайдуцкую шапку.
— Эге ж! То русины булы, из листами до гетмана посланные. Мы же с Дорошем, вбрання, оружие да листы забравши, их крест целовать примусыли, что додому пидуть.