Мы долго шли, неторопливо и мерно шагая. Приближался Старозаводск. Мы уже видели корпуса завода, деревья нашего парка, красные крыши домов, окруженных зеленью палисадников.
Николай улыбнулся.
— Знаешь, Леша, — сказал он, — у меня исправляется настроение. Прямо тебе скажу — мне эта история трудно давалась.
Он снял кепку, и свежий ветерок пошевелил его волосы.
— Все-таки сестра у нас с тобой, Леша, славная. Нечего бога гневить. Нам бы с тобой порадоваться, что сестренка замуж выходит за хорошего человека, а мы ей вон сколько огорчений нагородили. Верно ведь? Давай, по этому случаю, пробежимся на выдержку.
Не ожидая ответа, он сунул кепку в карман, согнул руки в локтях и побежал, быстро и ровно переставляя ноги. Я помчался за ним и сразу же обогнал его.
— Пыхтишь, тяжеловоз? — крикнул я, обернувшись.
Николай улыбался, не разжимая рта, и смотрел на меня насмешливо. Я бежал дальше, земля летела под моими ногами и казалась легкой, как пух. Нас обогнал велосипедист. Мне было смешно смотреть, как он с хмурым и деловым видом нажимал на педали и какое у него было мрачное при этом лицо.
— Лошадиная сила! — крикнул я ему.
Он посмотрел на меня, как будто я был деревом или камнем. Наверное, у него были какие-нибудь серьезные неприятности. А я бежал, и у меня было удивительно хорошо на душе. Я с нежностью думал об Ольге и о Николае. Мне хотелось скорее попасть домой, увидеть мать и отца, чтобы они поняли, какая ерунда все неприятности и как можно прекрасно жить, если хорошо относиться друг к другу.
Старозаводск был уж совсем близко. Уже по сторонам дорога начали попадаться дома, уже собака бросилась на нас из подворотни, уже мы должны были увидеть почтенных горожан, читающих газету на крылечках по случаю воскресного дня или обсуждающих заводские новости. Но нет, — крылечки были пусты, и пары не прогуливались по тротуарам. Я запыхался, бежал медленнее и медленнее и за спиной все время слышал ровное дыхание Николая. Я оглянулся. Он бежал, попрежнему не торопясь и явно нагоняя меня. Мне стало смешно, когда он подмигнул мне вызывающе и хитро. Я рассмеялся и почувствовал, что бежать больше не магу. Я сгибался от смеха, а он пробежал мимо меня и кинул мне:
— Выдохся, балаболка?
— Сдаюсь! — крикнул я ему.
Он остановился и подождал, пока я подошел. Он ровно дышал, и лицо у него было довольное и веселое.
— Учись у меня, старика, — сказал он, — а то вечно вы, молодежь, нашуметь нашумите, а дела не видно.
Он обнял меня за плечи, и мы пошли, согласно покачиваясь на ходу, шагая в ногу и негромко напевая:
Возле щита с газетой Коля остановился.
— Сегодняшняя московская, — сказал он. — Посмотрим, что пишут.
Пока он читал международные известия, я лениво скользнул глазами по строчкам четвертой страницы, прочел, что в Ломже развернулось большое строительство, и потянул Николая за рукав. Он кивнул головой:
— Пойдем, ничего интересного.
Он снова обнял меня, и мы зашагали, напевая:
Мы вышли на Ремесленную, и вдали показался наш дом.
— Слушай, Коля, — сказал я, немного смущаясь, — давай сегодня вечером напишем Ольге письмо.
— Решено, — сказал Николай. — Пишем и поздравляем с законным браком.
Он оглянулся, на улице никого не было. Быстро наклонившись, он обхватил мои колени, одним движением подсадил меня к себе на плечо и опять запел:
Сидя на широком его плече, рукой держась за его голову, я продолжал песню:
Я соскочил с его плеча. Мы были уже у наших дверей. Коля поднял руку и три раза отчетливо постучал. Нам открыла мать.
— Наконец-то! — сказала она. — Куда вы исчезли?
У нее было очень взволнованное лицо.
— Что случилось? — спросил Николай.
— Война, — сказала мать. — Немцы на нас напали.
Война в тишине
Когда я вспоминаю первые месяцы войны, перед моими глазами встает наш город, ничуть внешне не изменившийся, наш дом, такой же, каким он был всегда. Утром начинает возиться мать. Мужчины идут на работу. Вечером пьем чай, тикают часы на стене, — внешне никакого отличия от мирного времени. И тем не менее я до сих пор помню то чувство мучительной, бесконечной тоски, которое не отпускало меня ни на одну минуту.