К нам он пришел перед вечером, выпил чаю и, сев на стул у окна, закурил. Настали сумерки. Мать, убрав со стола, возилась на кухне, дед покряхтел у себя в комнате и улегся спать, Николай ушел в ночную смену, а Дегтярь все сидел, куря папиросу за папиросой, односложно отвечая на редкие вопросы отца. Отец шагал по комнате взад и вперед, чуть слышно посвистывая. Я свернулся калачиком на диване. Вечер был тих и ясен. Несколько человек прошли мимо нашего дома, и мужской голос отчетливо произнес:
— А она говорит: «Никого мне не надо, хочу только, чтобы ты вернулся ко мне».
Раздался смех. Шаги затихли, снова на улице стало тихо. Только далеко, далеко, на заводских дворах, перекликались маневровые паровозы.
Вдруг Дегтярь резким движением швырнул за окно папиросу.
— Алексей Николаевич, — сказал он изменившимся голосом. — Скажи мне, как ты считаешь, что я должен делать?
Отец остановился и посмотрел на него.
— Я не понимаю тебя, Михаил Иванович, — сказал он.
— Не трудно понять, — резко ответил Дегтярь.
Он встал. Большая фигура его казалась сейчас огромной. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо.
— Ты знаешь, Федичев, какой я ходил все эти годы, обиженный, недовольный. Мне нравилось, что моим шуткам смеются, что я независим и не боюсь начальства…
Он достал папиросу и чиркнул спичкой. Лицо его на секунду показалось из мрака, напряженное, взволнованное лицо. И спичка дрожала в его руке.
— Я вырвал бы себе язык за каждую шутку, — со страстью сказал Дегтярь. — Я выбросил бы эти годы из жизни. Но ничего уже сделать нельзя. Я пропустил момент, когда шутки мои перестали быть простым шутовством и безобидною трепатней. Мелкие обиды мои тащили меня за собой.
Дегтярь подошел совсем близко к отцу.
— Идет война, Федичев, — сказал он, — судьба народа решается, а я стал чужим для своих товарищей. Шутки мои режут им уши, тон мой им неприятен, он раздражает их. Измениться? — Он помолчал. — А вдруг не поверят? — спросил он сам себя.
Он подошел к окну, и опять на темном фоне ночи высилась широкоплечая его фигура. Он вглядывался в темные силуэты домов и деревьев и думал о своем.
— Что ж, Михаил Иванович, — сказал, помолчав, отец. — Время такое, что всем по-разному нелегко. Думать тут особенно нечего: пока говорят: «работай» — работать, а когда скажут: «иди и умирай» — пойти и умереть. Это, пожалуй, все.
— Да, — сказал Дегтярь. — Ты, наверное, прав. Ну, дорогой, до свиданья. Засиделся я у тебя.
Он быстро вышел из комнаты, и почти сразу в окно донесся его голос, с чувством распевавший:
Отец постоял еще у окна, а потом вздохнул и на цыпочках прошел в спальню. В темноте он не видел меня и думал, наверное, что я давно сплю. А я еще сидел и слушал, как перекликаются монотонными гудками маневровые паровозы и в репродукторе стучит метроном, отсчитывая секунды войны.
На следующий день мать уехала на строительство оборонительных сооружений. Она пробыла в отсутствии восемь дней и вернулась полумертвая от страха. Когда их отряд рыл окопы в сорока километрах от Старозаводска, налетели немецкие самолеты и пулеметы косили бегущую толпу. Потом работницы прятались в роще. Утром они снова пошли на работу и снова на них налетели немцы. Ранило несколько женщин и какого-то юношу убило осколком. Поодиночке женщины добрались домой. Мать рассказывала об этом, задыхаясь от волнения. Они слышали канонаду, они видели беженцев. Несчастные, испуганные люди шли по дорогам, неся на себе детей и жалкие остатки имущества. Казалось, они чувствовали немцев за своей спиной. Они даже оглядывались все время, до того реально у них было это чувство. Широко открывая глаза, мать повторяла их рассказы о том, как сжигают деревни, как снаряды уничтожают дома, как самолеты гоняются за убегающими детьми.