Николай усмехнулся и повеселел.
— Ты уж всегда, — сказал он, — расскажешь к случаю.
И мать улыбнулась, довольная тем, что, хотя замысел ее и был разгадан, неприятный разговор кончился.
— Саша, — сказал дед. — Ты меня слышишь, Саша?
— Ты меня? — отозвался из угла дядя Саша.
Дед посмотрел на него сурово и сказал решительно, тоном, не допускающим возражений:
— Садись. В поддавки играть будем.
— В поддавки? — сказал дядя Саша нарочито веселым голосом. — Давай, давай в поддавки.
Дед принес шашки, расставил их на углу стола и, взяв за руку дядю Сашу, молча подвел к столу.
— Садись, — сказал он сурово. — Садись и играй как следует.
Дед двинул шашкой, а дядя Саша сидел и глядел на доску, видимо, не в силах сообразить, чего от него хотят. Отец вдруг встал, подошел к нему и положил ему на плечо руку.
— Ну, что ты, в самом деле, расстраиваешься прежде времени? — сказал он. — Ведь ничего еще неизвестно. Может, они во-время ушли и уже эвакуированы куда-нибудь в тыл. Может, в конце концов, их и не тронули. Отсидятся как-нибудь при немцах, а потом, когда Перечицы заберут обратно, ты к ним и явишься. Мол, здрасте, как поживаете?
Дядя Саша улыбнулся очень смущенно.
— Я, наверное, тоску на вас нагоняю? — неуверенно спросил он. — Может, я бы в другой комнате посидел?
— Играй! — рявкнул дед. — И играй внимательно.
Старики углубились в игру. Отец зашагал по комнате, негромко насвистывая какой-то старый марш, мать возилась с посудой, Николай неторопливо покачивался на стуле, тикал метроном в репродукторе.
В дверь постучали, и отец пошел отворять. Мы услышали в сенях голоса, и вот уже в комнату входила Анна Александровна, неся впереди себя синюю свою заграничную сумку, — ридикюль, как она называла ее по-старинному. Сзади шел Василий Аристархович, приглаживая на ходу волосы и кланяясь; как всегда, свежевыбритый, блестя золотым пенсне и тяжелыми дорогими запонками в манжетах, вылезающих из рукавов.
— Вы еще не спите? — говорил он, пожимая руки матери, деду, дяде Саше, Николаю и мне. — Я говорю Анне Александровне: зайдем к Федичевым. Она говорит: что ты, они спят давно.
Он стал рассказывать о вестях с Урала. Завод прибыл на место, все было не налажено, нехватало квартир, решили рыть землянки и главную улицу из землянок окрестили — Старозаводский проспект. Калашников рассмеялся.
— Такое уж наше свойство, — сказал он. — Все всегда недовольны, все кричат, что ни черта не выходит. А потом вдруг оказывается, что все как-то вышло и даже скорее, чем предполагали, и уже делают больше и лучше, чем должны были, и уже в Верховном Совете готовят списки награжденных, и уже плановики намечают план в два раза больший, чем прежний.
Отец рассмеялся. Они стали вспоминать, перебивая друг друга, годы первой пятилетки, когда все именно так и было.
— Поговорил с хорошим человеком, — сказал Василий Аристархович, — и настроение у меня немного исправилось. А то пришел к вам совсем огорченный.
— А что? — спросил отец. — На заводе что-нибудь неприятное?
Василий Аристархович протер пенсне.
— Назначил я начальнику цеха на десять часов вечера деловой разговор. Пришел к нему, а его нет. Стали искать, по телефонам звонить, и оказалось, что днем, никому ничего не сказав, сел он в машину, уехал на аэродром и улетел в глубокий тыл. До свиданья, товарищ Голосов, бывший начальник цеха!
Николай откинулся на спинку стула и свистнул.
— Нет, ей-богу, — сказал, помолчав, отец, — прав был Дегтярь — научит нас война разбираться в людях.
Известие это было, действительно, полной неожиданностью для нас. О ком угодно можно было подумать, что он дезертир и трус, но не о Николае Ивановиче Голосове, всегда производившем впечатление спокойного и выдержанного человека. Все знали, что, когда эвакуировали завод, он добивался через Москву разрешения остаться на месте. Все знали, что в те минуты, когда его помощников охватывали сомнения, когда инженеры приходили к нему с бледнозелеными лицами и спрашивали, что же будет, — он, всегда спокойный и ровный, умел шуткою или просто спокойной фразой вернуть человеку самообладание. Что же могло случиться такое, что вдруг он сам, потеряв всякий стыд, бежал, бросив все, никого не предупредив о своем отъезде? Мы приучились не поддаваться панике. Но ведь он тоже панике не поддавался. Значит, между теми страшными сообщениями, которые приходили неделю и две недели тому назад, и тем, что он узнал вчера или, может быть, сегодня утром, когда внезапно послал все к чорту и бежал, была какая-то разница. Значит, может быть, мы не знаем чего-то самого страшного, что знал он. Может быть, только поэтому у нас хватает выдержки, а у него нехватило.