Когда мы вышли, на улице было совершенно тихо. Грохот разрыва уже замолк, нигде поблизости не горело, и мы долго стояли, прислушиваясь, и так и не определили, куда попал снаряд.
— Пойдем, посмотрим, — сказал Николай.
— Пойдем.
Мне было страшно отходить от нашего дома, от этой единственно твердой, непоколебимой точки, маленького кусочка освещенного уютного мира, в мир неизвестный, колеблющийся и темный. Мы спустились с крыльца, и сразу нахлынуло на меня знакомое мне по недавним странствиям в поле чувство песчинки, бессильной и незаметной, в бесконечном хаосе. Мне вдруг показалось, что пройдем мы еще немного и потеряем дорогу назад и никогда уже не сможем найти наш дом, в котором горит лампа, стоят на привычных местах знакомые вещи и любимые люди собрались вокруг стола. Я вдруг ощутил, что мы с Николаем и наш дом — это две бесконечно малые точки в бездонном, молчаливо волнующемся, океане темноты. Вот оторвались мы друг от друга, и никогда уже нам не столкнуться снова.
Мне кажется, Николай тоже чувствовал нечто подобное. Он шел не очень уверенно, подбадривал себя, негромко насвистывая, и держал меня за руку, чтобы не потерять. Большая, широкая его рука была моим единственным прибежищем во враждебном и темном мире.
Снова над нами промчался, противно жужжа, снаряд и разорвался где-то совсем близко, и гул прокатился над притихшими домами, как грохот обвала в ущельи. Дома и деревья на секунду осветились мертвым светом, потом опять погрузилось все в темноту, и, когда стихли последние раскаты, мы услышали шум машины, торопливо и неуверенно пробиравшейся по улице. Мотор ревел очень громко, машина, видимо, въехала в канаву и буксовала, потом на секунду зажглись фары и снова погасли. Они осветили угол дома, закрытое ставней окно, дерево, кусок мостовой. Машина была совсем рядом с нами.
— Чорт, — услышали мы раздраженный голос, — будь оно все проклято!
Зажегся карманный фонарик. Двое вылезли из кабины и один спрыгнул с кузова. Шофер откинул покрышку, зажег фонарик и начал копаться в моторе. Теперь все три фигуры стали нам почти, ясно видны. Шофер был как шофер, — замасленный, с независимым, немного презрительным выражением лица; пассажир, сидевший в кабине, был высокий толстый человек в гимнастерке зеленого сукна, высоких сапогах и зеленой фуражке. Уверенностью, привычкой распоряжаться веяло от его фигуры. Поэтому странным казался заискивающий, умоляющий тон, которым он обратился к шоферу:
— Арефьев, голубчик, что-нибудь серьезное, а?
Шофер не отвечал.
— Арефьев, голубчик, — повторил высокий человек, — постарайся, а?
Это были ненужные, жалкие слова, они не требовали ответа. Шофер не обратил на них внимания. В это время третий, маленький, худенький, окликнул высокого:
— Василий Иванович, можно тебя на минуточку?
Вдвоем они отошли и встали у крыльца дома, совсем рядом с нами, не видя нас.
— Василий Иванович, — заговорил маленький, худенький торопливо, взволнованно, голосом, срывающимся от волнения, — может, бросить все к чорту? Ох, напрасно ты доверяешь Арефьеву, что-то молчит он, молчит. Нехороший он человек — Арефьев. Вот увидишь, он, чего доброго, предать может. Приедем на аэродром, а он донесет. А, знаешь, они по военному времени и расстрелять могут. Очень просто. Есть такие законы.
Слова наскакивали одно на другое, сыпались без конца, ему нужно было все говорить и говорить, он, наверное, измучился один там в кузове, когда некому было взволнованно и тревожно шептать на ухо.
— Ерунда все это, товарищ Крутиков, — сказал Василий Иванович недовольно и неторопливо, — не волнуйтесь. Сейчас машину починят, и поедем.
— И потом еще, знаешь, Василий Иванович, — продолжал Крутиков, — я вот о чем думал: ну, хорошо, если троих не возьмут, — мы шофера оставим. В конце концов — чорт с ним, машины у нас там все равно не будет. Ну, а если только одно место? Ты меня ведь не бросишь, Василий Иванович? Ведь ты понимаешь, как это неблагородно. Потом касса-то у меня, а деньги, знаешь, как там пригодиться могут. Там, в тылу, только и смотрят, есть деньги или нет. Потом ко мне, как к ответственному работнику, будет больше доверия. Я тебя рекомендовать могу. Не бросишь, скажи?
— Да перестаньте вы, товарищ Крутиков, — сказал Василий Иванович, — что вы, правда, все нехорошее думаете? — Он хотел отойти, но Крутиков удержал его за рукав и опять заговорил быстро, быстро.
— Ну, а все-таки, если только одно место, ведь может же быть? Ну, не буду, не буду. И потом, слушай, что, если просто не захотят взять, скажут: нет, и все тут? Как тогда будем, Василий Иванович, а?