Мать встала и подошла к нему.
— Куда ты пойдешь сейчас, Саша? — спросила она мягко. — Подожди до утра.
— Вот и куртку надел, — бормотал дядя Саша.
Мать решительно взяла его за плечо.
— Я тебя не пущу, — сказала она, — приди в себя, куда ты такой пойдешь? Мужчины, задержите его, вы же видите, он не в себе.
Дядя Саша застегивал пуговицы куртки, и пальцы его все тряслись и не попадали в петли. Мать оглядывала нас, а мы стояли молча, и лица у нас были хмурые.
— Пусти его, Дуня, — сказал отец. — Видишь, какой он. Разве можно его задерживать?
Мать посмотрела дяде Саше в лицо.
— Куда ты ведешь его, Сеня? — спросила она. — Туда, в тыл к немцам?
Семен наклонил голову, повернулся и вышел из столовой.
— Стой, — сказал дед. — Хочешь итти, иди, но хоть переобуйся. Ведь у тебя сапоги худые. Куда ты к чорту пойдешь? — Быстро он прошел к себе и вернулся, неся пару починенных сапог. — На вот, сейчас же переобуйся.
Я выскочил на крыльцо. Семен стоял неподвижно в темноте.
— Сеня, — сказал я, всхлипывая. — Разве все погибли: и Вася, и Танечка? — Меня трясло, слезы текли по моему лицу. — Куда же вы теперь пойдете, а? В лес, партизанить?
— Уйди, Леша, — негромко сказал Семен, не поворачивая ко мне головы, — не могу я сейчас с тобой говорить. Нельзя мне смотреть, как у вас всё благополучно, за столом сидите, лампа горит… У нас ведь так всё… так всё… — Он помолчал и добавил: — Уйди, Алексей.
Я ушел. Слезы высохли у меня на щеках, но мне не стало легче. В столовой попрежнему все стояли вокруг дяди Саши. Он переобулся, встал и снял шапку.
— Ну, прости, Николай, — сказал он. Дед обнял его. Дядя Саша поклонился всем. — Прощайте все, — сказал он. — Думаю, не увидимся. — Повернулся и вышел.
Мы стояли, не двигаясь. Мы слышали их шаги. Вот они сошли по ступенькам крыльца. Вот они идут по пустынной улице. Шаги затихли вдали. Мы молчали. Я смотрел на стол, на котором стояли тарелки и полные рюмки, на знакомые, привычные мне вещи, которые стояли сейчас так же, как стояли всегда, сколько я себя помню, и меня охватывало чувство вины за то, что вот у нас и дом, и стол накрыт, и лампа висит над столом.
Я не мог еще знать в то время, что история уже идет по Ремесленной улице и ей осталось две минуты ходьбы до крыльца нашего дома.
Разговор в кабинете Богачева
Площадь Ленина, на которой стояло четырехэтажное здание горсовета, была расположена выше Ремесленной улицы. Кабинет председателя исполкома Богачева помещался в третьем этаже, из окон его было далеко видно, и там, где мы замечали только неподвижные пятна зарев, там Богачев видел языки пламени, лизавшие здания.
Так подробно Богачев потом рассказывал при мне, что происходило в тот вечер в его кабинете, что, мне кажется, я могу ясно представить себе каждый жест, каждую позу, каждую интонацию Лукина или Богачева. Лукин — секретарь райкома — зашел к нему в половине девятого, примерно, в то время, когда они обычно уходили ужинать. Зашел и остался. Они зажгли маленькую лампочку над столом, освещавшую только промокательную бумагу, чернильницу, перья, углы папок с делами. Это позволило не затемнять окон. Слишком интересно было происходившее вокруг.
Богачев стоял у окна. Фигура Лукина казалась ему удивительно неподвижной. Его даже немного раздражала эта неподвижность. Лукин сидел, уйдя глубоко в кресло, положив руки на подлокотники, и, не мигая, глядел в окно. Богачев, — высокий полный человек из породы громко говорящих, быстро двигающихся людей, — отходил к столу, вскакивал, ходил взад и вперед по кабинету, закуривал и гасил папиросы. Но он тоже ни на минуту не выпускал из виду того, что происходило за окном.
За окном вспыхивали и гасли яркие отсветы выстрелов и разрывов, пылали зарева, ярко освещался то один, то другой участок огромной равнины. И тогда они видели толпы, движущиеся по шоссе, машины, увязнувшие в поле, десятки тысяч крошечных фигур, которые шли, стояли или бежали. Богачев и Лукин только изредка обменивались короткими замечаниями. Они знали здесь каждый дом, каждый камень на многие километры вокруг и поэтому совершенно точно узнавали место каждого пожара, расположение каждой группы маленьких фигурок или машин.
Около десяти часов вечера Богачев сказал:
— Алексеевка загорелась. — Лукин ничего не ответил. Богачев помолчал, потом спросил: — Оставляют Алексеевку?
Вопрос был бессмысленный. Лукин знал столько же, сколько Богачев. Лукин сидел, глубоко уйдя в кресло, и хмуро смотрел на гигантскую движущуюся панораму. Богачев подумал, что, может быть, стоит связаться со штабом, но представил себе, как там, должно быть, сейчас заняты люди, и не решился высказать свою мысль. Он ходил взад и вперед по кабинету, курил и прислушивался к реву гигантской баталии, доносившемуся в окно. Рассказывая об этом, он отвлекался в сторону.