Мужчины шагали впереди ровными широкими шагами и разговаривали вполголоса. Скоро нас нагнал высокий, широкоплечий парень, Антон Лопухов. Это был самый высокий человек, которого я знал в жизни. Ноги у него были такой длины, что казалось, если он зашагает, как следует быть, во весь их грандиозный размах, так за одну ночь обойдет весь земной шар по кругу. Но он никогда не давал им волю — всегда умерял шаги. Сейчас он казался еще выше обычного. На шее у него, свесив ему на грудь крепкие ножки, сидела восьмилетняя девочка. Дело в том, что его жена и дочь жили на даче у родных в Белоруссии, когда началась война. Мать была убита при бомбежке в пути, и начальник поезда, узнав у девочки, откуда она, сдал ее начальнику нашей станции, а тот через заводоуправление доставил отцу. С тех пор они жили вдвоем. Восьмилетняя Машка занималась хозяйством, убирала комнаты и к приходу отца накрывала на стол. Отец ведал «внешней торговлей», — ходил по магазинам и готовил обед. В общем семья получилась как семья, и оба были довольны друг другом. Сейчас он нес ее с собой на заводу чтобы не оставлять дома одну. Они беседовали, когда нагнали нас. Он объяснял дочери, что сейчас пойдет воевать, потому что немцы пришли сюда, и чтобы она не боялась, если ей придется побыть одной. Машка время от времени кивала головой и говорила очень серьезно: «Понимаю».
Он поздоровался с нами и пошел рядом. Мать отвела его в сторону и стала тихо говорить о чем-то. Все понимали, что она уговаривает отдать пока Машку ей, но он отказался и просил только брать Машке хлеб и другие продукты.
— Она ведь у меня совсем взрослая женщина, — сказал он, — будет вести хозяйство, беречь для отца дом. Ты как, Машка, а?
— Буду, — сказала Машка с высокой своей позиции. — Ладно.
Снаряд просвистел над нами и разорвался поблизости, за ним еще три подряд. Вспышки осветили ровные ряды деревьев вдоль тротуаров и мужчин, важно выступавших в окружении чад и домочадцев. Потом опять стало тихо, только без конца звучали шаги, шаги, шаги… И все еще в темноте хлопали двери и щелкали висячие большие замки. Это запоздавшие выходили на улицу и аккуратно запирали дома, как будто в воскресный день собрались они всею семьею за город.
— Николаю Алексеевичу мое почтение, — сказала старуха Луканина, вынырнув из темноты.
Дед поздоровался с ней.
Старуха эта заслужила всеобщее уважение в городе. Она осталась в семнадцатом году после смерти мужа, убитого в уличном бою, с пятью сыновьями, из которых старшему было двадцать лет, а младшему двадцать дней. Она вырастила их всех и вывела в люди, и они все стали квалифицированными мастерами, разумными людьми. То ли это было случайно, то ли просто им не хотелось нарушать хороший, мирный уклад, который мать им создала дома, но ни один из них не женился. Маленькая, сухонькая старушка много лет была главою семьи и привыкла по-приятельски, на равной ноге, говорить с мужчинами. Пять сыновей шли сзади, тихо переговариваясь, не решаясь вмешиваться в разговор старших.
Я шел, слушал шарканье ног, хлопанье дверей, обрывки разговоров, порой свист снаряда над головой, видел силуэты людей, обгонявших нас, появляющихся из переулков, и думал о том, что сейчас мне дадут винтовку и я, незаметный юноша, которого многие считают еще мальчишкой, проявлю необыкновенную доблесть и зрелость ума, свойственную полководцу. Подняв руку с револьвером, я вел вперед взвод, потом роту, потом батальон, вносил смятение в ряды противника, опрокидывал его и гнал без жалости и пощады. Я уже лежал, тяжело раненный, окруженный приспущенными знаменами и рыдающими ветеранами войны, когда меня взял за руку Борис Моргачев.
— Господи, Лешка, — сказал он, — ты здесь! А я думал, что тебя уже и в живых нет.