Богачев решает не произносить речь
Между тем в цех стали вносить длинные плоские ящики. Их складывали в дальнем углу, и люди, принесшие их, сразу бежали за новыми. Я знал этих людей — это были работники завкома и дежурные из рабочих. Они спорили, сколько принесено ящиков, что-то считали и никак не могли сойтись в какой-то цифре. Уже Иван Иванович Алексеев, пожилой токарь, с серыми от седины пушистыми усами, слюнил карандаш и ставил палочки на грязном обрывке бумаги. Только что народившееся хозяйство уже требовало забот. Собравшиеся в цехе как будто не обращали внимания на ящики. Разговоры шли на посторонние темы, и только иногда, очень редко, я перехватывал взгляд, незаметно брошенный в ту сторону.
Ящиков становилось все больше и больше. Пока народ толкался без дела, ожидая начала, переговаривался, смеялся и шутил, я прислушивался к разговорам, отвечал на оклики и вопросы. Я говорил громче, чем обычно. Я больше, чем обычно, смеялся. Иногда, улыбаясь, я чувствовал, что улыбка выходит у меня кривая, неправдоподобная, что в голосе моем звучит фальшивая интонация, неверный, неискренный тон. Тогда я обрывал фразу; повернувшись, окликал кого-нибудь.
В это время в углу цеха несколько человек топорами вскрывали ящики, и, краем глаза взглянув туда, я увидел черные, длинные, лежавшие рядами винтовки. И время от времени, сквозь гул разговоров, шуток, детского плача, можно было услышать, если, конечно, прислушаться, свист снаряда над крышей и где-то совсем недалеко тяжелый разрыв. Впрочем, никто не прислушивался, вернее, перед самим собой делал вид, что не прислушивается. Я подошел к своим. Дед разговаривал с Андроновым и кричал ему на ухо, — тот был глуховат.
— Сынок пробрался, Сенька, — младший сынок, там у них всю семью перебили. «Я, — говорит, — за тобой, отец. Пойдем, мол, в партизаны». Тот подумал и говорит: «Ладно, — говорит, — что ж, пойдем».
— Ишь ты, — удивился старик Андронов, — боевой старик.
— А как же! — кивал головою дед.
Мать разговаривала с какими-то женщинами, одна из них рассказывала про беженцев, которые ушли в одних рубашках, а остальные кивали сочувствующе головами и ахали. Николай рассказывал Ольге, как эвакуировался завод и кто уехал, а она смотрела на него любопытными, внимательными глазами и, кажется, старалась прочесть у него на лице что-то другое, — то, чего Николай не рассказывал. Когда я подошел, он положил мне руку на плечо и притянул к себе.
— Ну что, Леша? — спросил он. — Устал сегодня, бедняга?
«Почему, — думал я, — он может говорить спокойно, ничуть не волнуясь, так, что всем ясно, что он ничего не боится?»
Толпа зашевелилась, головы повернулись к дверям. В цех вошел Богачев и, что-то сказав на ходу подбежавшему Шпильникову, стал пробираться через расступившуюся толпу. Вокруг него медленно стихал гул разговоров, становилось тише и тише, и когда он поднялся на станину, воцарилась полная тишина. Он был серьезен и хмур. Он вскочил на станину одним прыжком; и стал там, засунув руки в карманы и оглядываясь вокруг. Казалось, что он повторяет про себя слова, которые сейчас будет говорить. У него было сосредоточенное лицо человека, прислушивающегося к своим мыслям, повторяющего и проверяющего их.
Стало совсем тихо, если не считать шарканья шагов людей, проносивших ящики с винтовками и патронами, и сдавленного голоса Шпильникова, монотонно считавшего их. И было необыкновенно отчетливо слышно, как свистят над крышею цеха снаряды и как рвутся они где-то близко, — может быть, на площади Карла Маркса, а может быть, на Ремесленной улице. Богачев поднял руку, секунду подумал и сказал:
— Товарищи!
Вокруг него до самых стен цеха стояли люди. Он видел лица стариков и детей, мужчин и женщин, морщинистые и молодые, усатые и гладко выбритые, красивые и некрасивые, бледные и румяные, внимательные и серьезные. Снова над крышей просвистел, пролетая, снаряд. Богачев повторил: «Товарищи!» Гулко ухнул разрыв, погас свет, и цех погрузился в темноту.