Напряжение разрешилось шорохом, пробежавшим по толпе.
— Рамку, сапожник! — громко и отчетливо выкрикнул кто-то, как кричали когда-то в кино, когда нерадивый механик неряшливо вертел ленту. И зал отозвался смехом, единодушным и громким, и снова возникшим гулом движения и разговоров.
— Факелы! — закричал другой голос, и уже через толпу проталкивались люди, неся высокие факелы. Вот чиркнула спичка, и один из факелов загорелся, к нему наклонились другие и загорелись один за другим, все расширяя круг лиц, освещенных колеблющимся, неровным светом. Тени запрыгали по стенам, по лицам, по потолку. Освещенные этим прыгающим красноватым светом, лица людей казались тревожнее и взволнованнее, и пляска изломанных длинных теней, казалось, придавала самому воздуху цеха настороженность и тревогу.
Много позже, в холодную и тяжелую зиму, собравшись в жарко натопленном блиндаже, вспоминали мы эту ночь, в которую начали воевать. Рассказывай Богачев про разговор в кабинете, когда кольцо зарев смыкалась вокруг города, про генерала Литовцева, про то, как потом, в суете организации батальона, он все время пытался продумать слова, которые скажет нам — собравшимся в цехе. Он понимал, что речь должна быть короткой и напряженной. Постепенно, отдавая распоряжения, назначая и рассылая людей, он придумывал эту речь, фразу за фразой, и когда взобрался на цементную свою трибуну, она уже была ему совершенно ясна.
Но, — рассказывал он, — когда погас свет и зажглись факелы, тысячи лиц, окружавших его, разом как бы изменились: они стали теплее, оживленней и ближе, они стали взволнованнее и напряженнее. И, глядя на них, Богачев вдруг понял, что нет ничего такого, в чем надо было бы их убеждать, и что как бы хороша ни была его речь, как бы она ни была горяча и убедительна — все равно голос оратора, обращение с трибуны будет, в сущности говоря, лишним для этих людей. Лишним потому, что этим как бы признается, что он, Богачев, знает что-то, чего не знают они, должен убедить их сделать что-то, чего без него, Богачева, они не сделают. И, поняв это, Богачев забыл свою тщательно подготовленную речь.
— Товарищи! — сказал он. — Кто никогда не держал винтовки в руках — поднимите руки.
Руки подняли старухи, и некоторые из молодых женщин, и дети лет до тринадцати, — после того, как им приказали взрослые, — и несколько инвалидов.
— Отойдите направо, — сказал Богачев.
И вот старухи, женщины, дети стали проталкиваться направо, и остальные расступались и пропускали их, и они собирались отдельной толпой, а те, кто остался у трибуны, сомкнулись теснее. Богачев, оглядываясь вокруг, ждал. Старуха Луканина шла одной из последних, порой оборачиваясь и строго глядя на пятерых своих сыновей. Когда казалось, что уже все вышли, снова задвигалась толпа. Расталкивая высоких мужчин, шла Машка Лопухова, которую отец снял с плеча, на прощанье пожав ей серьезно руку. Машка прошла, и больше никто не двигался. Снова было тихо в цехе, и только в углу трещали крышки ящиков с винтовками и патронами, которые отдирали топорами работники завкома. И опять в тишине стало слышно, как над крышею цеха, уныло воя, проносятся снаряды.
— У кого скверное настроение, — громко сказал Богачев, — отойдите направо.
Он ждал молчаливо, без улыбки, подняв глаза кверху, чтобы не смущать тех, кто действительно захочет уйти. И все подняли глаза кверху. Никто не хотел видеть людей, у которых скверное настроение. Их признавали несуществующими. Но они были. Их было несколько десятков. Они проталкивались через молчаливую, не замечающую их толпу и у некоторых из них были смущенные лица, а другие, напротив, насупились. Они пробрались через толпу и присоединились к старухам и детям.
— Остальные, — громко сказал Богачев, — за винтовками. — Он показал рукой в угол, где сбивали крышки с ящиков и монотонными голосами вели нескончаемый счет.
И тут разом кончилась тишина. Сотни людей одновременно заговорили. Толпа хлынула к ящикам. Послышались шутки и смех. Кто-то, вскочив на станок, кричал: «Монтерам собраться у проходной!» Монтеры шли, расталкивая толпу. Они должны были наладить свет. Богачев тоже пошел к выходу. Факелы понесли к ящикам. Середина цеха погрузилась в полутьму.
Завкомовцы разложили на столах листы бумаги и взяли карандаши. Факелы двигались по цеху, и огромные тени плыли по стенам и потолку. Гул голосов нарастал, становился громче. Крыша была почти не видна, и казалось, что цех неслыханно высок и стены его уходят в самое небо. Очереди становились длинней и длинней. Они вились между стенками, и все вокруг выглядело странно, призрачно, необыкновенно. Мне показалось, что все это я вижу не на самом деле, что я читаю книгу, которая написана обстоятельно — нарочно, чтобы придать правдоподобие невероятному ее содержанию. Мы привыкли к тому, что необыкновенное случается в книгах, в кино или в играх, и когда мир вокруг нас вдруг становится необыкновенным, нам трудно поверить, что это происходит на самом деле.