Я несколько раз пытался протолкаться, но меня все оттирали.
Наконец я протянул руку, чтобы получить винтовку. Старик Алексеев сунул мне ее, но потом удержал в руке и посмотрел на меня, насупившись.
— Ты тут зачем? — спросил он сердито. — Ты что, в пятнашки играть собрался, что ли?
Я покраснел.
— Алексей Иванович, — сказал я, — мне ведь уже шестнадцать.
— Иди, иди, — проворчал Алексеев. — И без тебя тут хлопот полон рот.
Меня оттеснили, не обратив на меня внимания. Кто-то толкнул меня плечом, кто-то встал передо мной, и я опять оказался в стороне.
Каждого получившего винтовку окружали его родные. Мальчишки спрашивали, умеет ли отец заряжать и чистить винтовку, а девчонки молчали, широко раскрывая глаза, и в глазах у них были восторг и обожание. Странно выглядели слесари, чернорабочие, литейщики в штатских пиджаках, при воротничках и галстуках, с винтовками на ремнях. Они были горды и немного стеснялись воинственного своего вида. У женщин были грустные лица. Кажется, каждая только теперь до конца поняла, что сейчас вот, сию минуту, он — ее мужчина — уйдет в непроглядную темень и, кто знает, вернется ли оттуда. И все-таки женщины улыбались сквозь слезы, глядя на необычно воинственных своих мужей.
Я прошел мимо многих семей и снова заметил Лопухова, который говорил что-то Машке, наклоняясь к ней с огромной своей высоты. За станком, укрывшись от любопытных глаз, стояли Володя Калмыков и Валя Канавина. Она закинула ему руки на шею, а он обнял ее, и они целовались и не слышали ничего, что происходит вокруг. Я постоял немного и отошел. В углу толпились Алехины. Девятилетний Женька, покраснев от возбуждения, дергал отца за пиджак, но когда отец поворачивался к нему, терялся и молчал. У Грудининых уходили четверо: отец и три сына, каждый сын стоял со своей женой, окруженный своими детьми, а мать разрывалась между тремя сыновьями и мужем.
Факелы, треща, догорали. В цехе становилось темней. Тени ползли и колебались на высоких стенах. В углу разбирали последние винтовки. Цех пустел постепенно, народ вытекал наружу. Обойдя цех и убедившись, что моих здесь нет, я пошел к выходу и в дверях столкнулся с Николаем.
— Я тебя повсюду ищу, — сказал он. — Отец командир батареи, и я у него наблюдателем. Пойдем туда скорее: мать волнуется, что тебя нет.
— Коля, — сказал я, — меня не взяли. Алексеев говорит, что молод еще. Так мне и не дал винтовку.
Мы вышли во двор. Снова я увидел небо, озаренное заревами, обстреливаемое зенитками, осыпанное мерцающими пулями. Снова услышал я свист и уханье снаряда.
Меня окликнул дед. Он, оказывается, шел в цех искать меня.
— Ну, вот, — сказал он тоскливо, — тебя не взяли и меня не взяли. Будем мы с тобой на куриных правах, старый и молодой.
И в его голосе я услышал огорчение и глубокую, настоящую обиду.
Клятва на площади
Во дворе дед отстал от нас. Мы шли с Николаем вдвоем, и у высокой стены темного цеха Николай вдруг остановился.
— Обождем, Леша, минуточку, — сказал он, — мне надо с тобой поговорить.
Темно и пустынно было вокруг. Завод молчал, как вымерший город. Цехи стояли недвижные, настороженные, мертвые. Может быть, так выглядели средневековые города. В темноте этой напряженной, взволнованной ночи здания казались причудливыми и странными. Вот возвышается высокая круглая башня, и кажется, что, если бы было светлее, я бы увидел бойницы в стене и часового на крыше между зубцами. Вот нагромождение окружностей и углов, и наверное, если подойти поближе, это окажется старым замком, безлюдным и молчаливым, или его развалинами. Небо отсвечивает белым и красным, небо живет, ревет моторами самолетов, грохочет разрывами зениток, дальней артиллерийской стрельбой, а здесь — покой, темнота и безмолвие.
— Знаешь, Леша, — сказал Николай, — мы с отцом станем теперь воевать, дома быть нам не придется, дела складываются не ахти как, а у нас мать. Я хочу сказать, что ты теперь старший в семье. Дед слабеет… Ты и посоветовать должен и все. Ну, да что тебе говорить, ты, наверное, сам понимаешь.
Он замолчал. На площади стоял ровный гул голосов, а старый завод был молчалив и торжественен. Он хранил больше историй и тайн, чем башня с бойницами и зубцами. Каждый камень здесь был заколдован и свят. Я подумал, что в такую вот ночь, когда людей нет и даже старые сторожа, кряхтя и опираясь на палки, вышли за ворота на площадь, может быть, рабочие, кости которых давно уже истлели на тенистом кладбище, неслышной походкой проходят по цехам, шагают по стертым временем чугунным плитам. Как знать, может быть, мастера, давно умершие, но еще не забытые, снова хриплыми голосами подают команду, и бесшумно начинают вертеться станки, и бесплотный металл льется в формы, и старый завод живет странной, несуществующей жизнью. «Не может, не должно быть, чтобы погиб завод, — подумал я, — расступится земля и бесшумно уйдут вниз молчаливые черные корпуса, и враги удивленно будут сверяться по карте: да, здесь был завод. Где он? Куда он ушел от нас?»