— Коля, — сказал я, — я уйду в батальон. Я не могу здесь быть, Коля.
Николай тихо засмеялся.
— Делай, как знаешь, потомок знатного рода, — сказал он, — не буду тебя отговаривать!
И мы с ним пошли, ступая по камням, истертым ногами многих поколений, мимо цехов, в которых тени давно умерших мастеров смотрели, как работают тени давно умерших рабочих. И когда вышли из заводских ворот, молчаливый, очарованный мир остался сзади. Площадь гремела тысячью голосов.
— Второй механический! — надрывался кто-то. — Второй механический — сюда! — Человек, кричавший это, стоял на чугунной тумбе, приложив ко рту руки, и повторял без конца одно и то же: — Второй механический, второй механический — сюда!
На нас налетела чья-то темная фигура.
— Не знаете ли, где литейщики собираются?
— Кажется, там, — показал Николай рукою.
— Прокатный цех — здесь! Прокатный цех — здесь! — кричал человек, окруженный толпой.
А с другого конца площади доносилось:
— Турбинный — сюда! Турбинный — сюда!
То и дело из темноты выскакивали люди, лиц и даже фигур которых нельзя было различить, и торопливо спрашивали:
— Братцы, не видали турбинщиков?
— Слушайте, где тут новую литейную собирают?
В этой темноте и неразберихе мне казалось, что все вокруг незнакомо, что всех этих людей я никогда не видел. И площадь была другая — незнакомая, не похожая на ту, по которой я тысячу раз проходил. И странная мысль пришла мне в голову: может быть, это действительно не те люди, которых я хорошо знаю, может быть, это вовсе не наши соседи с Ремесленной улицы, не товарищи моего отца или приятели Николая, — может быть, это такая ночь, что из темных, заколдованных, молчаливых цехов вышли тени давно умерших рабочих, чтобы умереть еще раз, защищая завод.
Мне было в то время пятнадцать лет, в этом возрасте сказки еще имеют над нами власть. Поэтому, может быть, ощущение необычайного было у меня острее, чем у других. Но думаю я, что у всех, — у молодых и у старых тоже, было в эту бесконечную, до конца насыщенную событиями ночь чувство, что все происходит не совсем на самом деле, не совсем «вправду». А может быть, я и ошибаюсь. У меня всегда была склонность к необычайному, и часто в самых обыкновенных, в самых обыденных вещах я угадывал отзвуки когда-то слышанных и давно позабытых сказок.
Мы подошли с Николаем к пивному ларьку на углу. Возле ларька отец собирал артиллеристов. Черные силуэты штыков торчали за их спинами, и отец говорил неторопливо, негромко, часто затягиваясь папироской:
— Ты, Федор Михайлович, быстро составь список на котловое довольствие, я подпишу и передадим Евстигнееву. Только надо не задержать, чтобы, понимаешь ли, утром нам уже дали поесть. Теперь, Николай Степанович, давайте с вами: вы подобрали расчет? Кончайте, кончайте, скоро будем трогаться.
— Алексей Николаевич, — говорил инженер Горин, начальник первого механического, — у меня с третьим номером недоразумение. Я просил Коробова, а Носов не дает. Это неправильно. Выходит, что он забрал себе всех опытных артиллеристов. Что же мне тогда остается? Мне кажется, вам лучше бы самому распределить людей.
— Кто не дает, Носов? — переспрашивал отец. — Хорошо, я с ним поговорю.
— Прокатный цех — здесь! — кричали на площади. — Турбинный цех — сюда!
— Второй механический, второй механический! — надрывались в другом конце.
Молодой сильный голос перекрывал все:
— Новая литейная — сюда!
А издалека доносилось:
— Инструментальщики, инструментальщики, инструментальщики!
Постепенно люди, беспорядочно заполнявшие раньше площадь, собрались группами вокруг командиров, окликавших своих бойцов. Один за другим командиры замолкали, считая, видимо, что уже большая часть отряда собралась. Вот затих турбинный. Вот новая литейная успокоилась. Потом прокатный цех замолчал, под конец, очевидно, командир сказал что-то смешное, так как до нас донесся громкий взрыв смеха. Дольше всех продолжал кричать командир второго механического. Но вот наконец и он спрыгнул с тумбы. Теперь опоздавшие сами находили свои подразделения.