— Николай Афанасьевич! Неужели вы не помните, где у вас правая сторона? Честное слово, странно, — человек с высшим техническим образованием…
А боец отвечал командиру смущенно и вежливо:
— Простите, Иван Алексеевич, просто как-то сбился, знаете, с непривычки.
Мать повела нас к проходной. Со всех концов площади стекались туда матери, отцы, жены и дети тех, кто сегодня впервые вставал в строй. Площадь пустела. Уже не бесформенные толпы чернели на ней, а ровные прямоугольники рот и взводов. Богачев попрежнему стоял на крыльце, оглядывая площадь. Все мы расположились на тротуаре вдоль проходной. Было тихо. Какая-то женщина громко всхлипнула. На нее зашикали со всех сторон, и она замолчала. Богачев приставил рупором руки ко рту и закричал отчетливо и ясно, так, что было слышно во всех концах площади:
— Командиры проводят свои подразделения мимо меня и, соблюдая дистанцию, ведут их по Ремесленной улице.
И снова команды зазвучали на площади. И опять я услышал в темноте шаги. Но на этот раз это было не разрозненное шарканье ног, а слитный, ритмичный военный шаг.
— Ать, два, ать, два! — командовали командиры, и бойцы, подчиняясь строгому военному ритму, согласно и твердо ставили ноги.
А потом кто-то запел песню:
выводил он переливчатым солдатским тенором, и хор подхватил:
Первая рота, развернувшись, зашагала вдоль проходной. Это были литейщики. Сильные парни, привыкшие к тяжелой и трудной работе, шли широким и грузным шагом.
— Равнение на родной завод, — скомандовал командир литейщиков Степан Тимофеевич Ковылев. «Ать, два, ать, два» — шаг их стал отчетливее и громче.
— Отступать некуда, литейщики! — крикнул Богачев.
Ковылев командовал: «Ать, два, ать, два». Я не знаю, кто первый поднял вверх на вытянутой руке винтовку, но сразу же все винтовки поднялись вверх.
— На защиту родного завода, шагом марш! — выкрикнул Ковылев напряженным, сдавленным голосом.
пели литейщики, —
Они прошли — все один к одному, как наподбор, широкоплечие, здоровые парни, от шага их еще вздрагивала мостовая, а уже перед проходной шагали прокатчики. В минуты создавался обычай: командир прокатчиков, совсем молодой парень, Иван Лапоногов повторит команду Ковылева: «Равнение на родной завод», и прокатчики подняли вверх винтовки, и когда Богачев им крикнул: «Завод смотрит на вас, прокатчики!» — они ответили согласным хором, как будто десять раз репетировали ответ:
— Помним!
А за ними шел уже первый механический, и по команде своего командира все повернули головы вправо и вскинули вверх винтовки. Дальше шагал турбинный.
— Старый завод в опасности! — крикнул Богачев.
— Помним, — ответили турбинщики.
И они прошли, и за ними шел второй механический.
— Отступать некуда! — крикнул Богачев. — Помните!
— Помним, — ответил строй.
Потом шагал инструментальный. Лес штыков вырос над их головами. Потом шла кузница. И кузнецы так рявкнули: «Помним!», что воздух над площадью дрогнул. За кузницей шли сталевары, шел сборочный, шагали ремонтники. И Богачев, наклонившись вперед, всем им кричал, что завод в опасности, и они отвечали коротким и резким криком: «Помним!» В темноте мы видели только их силуэты, слышали их голоса и тяжелый ритм шагов. Мы стояли, не двигаясь, и я услышал, что кто-то рядом со мной всхлипнул. Я обернулся — это был Калашников. Он всхлипнул еще раз и сказал сдавленным голосом:
— До какой чести завод дожил!
И в темноте шел цех за цехом, рота за ротой и отдавали заводу воинскую почесть и шагали ровно и тяжко, а над ними светилось заревами пожаров, вспышками зенитных разрывов, ровными лучами прожекторов холодное военное небо.
„Бессмертная пушка“
И вот ушел вдаль по Ремесленной улице рабочий батальон, и в темноте стихли тяжелые шаги. Никому не хотелось возвращаться в дома, безлюдные и опустевшие. Да и что мы стали бы делать дома? Ложиться спать — невозможно. Сидеть? Говорить? Медленно шли мы по пустынному двору, входили в цех, опустевший и полутемный. Два факела тускло горели, чуть освещая желтым неверным светом небольшой круг. В темноте чуть угадывалось сплетение колес, контуры машин, моторов, подъемных кранов. Усталые, молчаливые, мы редко обменивались негромкими словами. Матери покачивали грудных детей, а дети постарше улеглись, — кто положив голову на материнские колени, а кто просто свернувшись калачиком у станка. Несколько стариков, усевшись рядышком, тихо беседовали, я не мог разобрать ни одного слова, но успокаивающе действовали на меня их ровные, еле слышные голоса. Калашников подошел и присел рядом на черный от машинного масла ящик. Он снял шляпу и вытер со лба пот. Старики замолчали, а потом дед мой подсел к Калашникову и спросил: