В соседней комнате играл патефон и танцовали. На другом конце дивана сидели Ольга и Пашка Калашников. Я вспомнил свой позор и снова закрыл глаза, боясь, как бы они не увидели, что я проснулся.
«Чорт с ними, — думал я. — Нужны они мне все!» Я представил себе, как я кончаю школу, поступаю на завод, изобретаю двадцать новых машин, и Пашкин отец умоляет меня притти к нему в гости, но я говорю, что, к сожалению, занят, нет у меня времени шататься по гостям.
В это время я услышал негромкую фразу Ольги:
— Пусти, слышишь!
— Оля, — сказал Пашка и замолчал.
Я их не видел. Если можно так выразиться, я слышал как они молчали. Потом я услышал вздох Ольги. Она встала и вышла на середину комнаты. Я теперь видел ее. Она стояла, невысокая, тоненькая, в черном шелковом платье, и впервые в жизни я понял, как она хороша.
— Оля, — повторил Пашка, вставая с дивана.
Он подошел к ней и обнял ее за талию. Она отвела его руку.
— Оля, — опять повторил Пашка и замолчал. У него перехватило дыхание.
С тех пор прошло уже много лет, но я до сих пор помню то чувство ужаса, которое охватило меня. Я был очень скромный мальчишка и впервые услышал в голосе Ольги и в Пашкином голосе, что-то еще непонятное мне, но страшно меня взволновавшее.
— Оля, — сказал Пашка, — ты поедешь со мной.
— Ерунда, — ответила Оля, — никуда я с тобой не поеду.
Пашка обнял ее и поцеловал в висок.
Ольга стояла молча, полуотвернувшись от Пашки. А я в страхе закрыл глаза. Это был безотчетный страх, как будто я взглянул на мир сквозь какое-то стеклышко и увидел, что мир не тот, что мир страшный и незнакомый. Я лежал, зажмурив глаза, и молил судьбу, чтобы ничего не слышать и не видеть, и действительно ничего не слышал, но почувствовал вдруг, как что-то в комнате изменилось. Я открыл глаза. В дверях стоял Николай.
— Василий говорит, что здесь пластинки, — сказал Николай немного неискренним голосом, взял пластинки со столика и вышел.
— Он ничего не заметил, — сказал не совсем уверенно Пашка.
Ольга повела плечами, рукой поправила волосы, повернулась к Пашке и сказала с тоскою в голосе:
— Неужели ты не понимаешь, что он просто боится, чтоб нам не было неприятно.
Она вышла в соседнюю комнату, и Пашка выскочил вслед за ней.
Я еще полежал полчаса или час, попрежнему мучаясь стыдом и раскаянием, пока Николай и Ольга не растолкали меня. Я сделал вид, что проснулся. Они постарались смягчить тяжесть моего положения. Я думаю, что из-за меня они задержались и уходили последними. Пашка тоже куда-то скрылся, чтоб меня не смущать.
Мы вышли на улицу втроем. Была ясная звездная ночь. На крылечках, обнявшись, сидели пары. Где-то далеко-далеко еще играл гитарист. Негромко и монотонно гремел завод. Николай и Ольга подшучивали надо мной, но очень мягко, так что я уже в середине пути перестал считать себя опозоренным. Нам открыла дверь заспанная мать, мы с Николаем простились с Ольгой, пошли к себе в комнату, и я моментально уснул, так что не знаю — хорошо ли спал в эту ночь Николай.
Ольга покидает наш дом
В 1939 году Пашка Калашников кончил электротехнический институт, за несколько лет перед этим созданный при нашем заводе, и уехал в Тбилиси — строить электростанцию. Следующим летом он приехал в отпуск. Он был великолепен — в туфлях, сделанных не то из рыбьей чешуи, не то из кожи молодого мамонта, и в шляпе, привезенной, по его словам, из Буэнос-Айреса. При всем том он был попрежнему славным парнем, очень веселым и легкомысленным. Отпускные деньги он спустил в первую же неделю и потом занимал у всех, кто попадался под руку. В этом, впрочем, не было ничего дурного, потому что, пока у него еще были деньги, он так же и угощал всех, кто попадется. У нас он бывал часто, — опять пошли вечеринки, каждый вечер все мы ходили в сад, танцовали и пили пиво. Пашкины сверстники окружали его толпой, и он очень смешно им рассказывал про тбилисские шашлычные и вообще про южную жизнь. Потом он уехал, и жизнь пошла, как говорится, своим чередом, — немного однообразная, скромная жизнь нашей семьи. Ольга училась в геологическом институте и жила в областном центре в общежитии института. Хотя до областного центра от нас было сто двадцать километров и поезд шел четыре часа, она приезжала к нам каждую субботу и гостила до утра понедельника. И каникулы, разумеется, проводила у нас. От Пашки приходили письма. Николай их всегда аккуратно складывал на Ольгином столике. В Ольгиной комнате все сохранялась так, как будто Ольга еще продолжает с нами жить, — стояла ее кровать, ее столик. Однажды, я помню, Ольга долго разговаривала с отцом в его комнате, они говорили очень тихо, но голос отца звучал грустно, а потом он поцеловал Ольгу, и она вышла с заплаканными глазами. В другой раз, придя домой, я застал Ольгу с матерью. Они сидели, обнявшись, в темноте, хотя было уже поздно, и, когда я вошел, Ольга целовала мать и тормошила ее, а мать сказала: «Дай тебе бог, Оленька», вытерла глаза фартуком, шмыгнула носом и пошла ставить самовар.