Я опустил глаза ниже и удивился. Над траншеей взлетело штук тридцать кепок, повертелись в воздухе, плавно опустились и исчезли в траншее. Я не понял, что происходит, но Богачев выругался.
— Празднуют, дьяволы, — сказал он. — Оптимисты, будь они прокляты!
Мне очень захотелось посмотреть, как это празднуют, и вообще у меня было чувство, что все уже позади. Как будто предстояло пережить что-то страшное, а потом оказалось, что все прошло, и теперь остается только радоваться и ликовать.
Солнце светило веселее, и земля казалась уютной, и даже немецкие солдаты, залегшие где-то недалеко, были совсем не страшные. С таким чувством выбрался я из класса, сбежал по лестнице вниз, промчался по школьному саду, с бегу прыгнул в траншею и попал в самый разгар импровизированного митинга. Шпильников стоял на ящике из-под патронов, и по обе стороны от него до самых заворотов толпились литейщики, возбужденные, потные, с радостными лицами.
— Мы грудью встали на защиту родного завода, — кричал Шпильников, — рабочий класс сказал врагу: «Не пройдешь», и враг не прошел. Мы видели, как удирают немецкие танки…
Он говорил еще много в этом же роде, и у всех было такое хорошее настроение, что каждое его слово встречалось восторженно. Пять братьев Луканиных дымили пятью папиросами, и на лицах их сияли сдержанные улыбки. Старший вдруг взмахнул рукой, и все пятеро гаркнули «ура!» с такой силой, что остальные замолчали и Антон Лопухов сказал после паузы:
— Вот это — да.
А братья Луканины, сияя, осматривались вокруг, и было совершенно ясно, что настроение у них необыкновенно хорошее.
— Враг разбился о наши груди, — кричал Шпильников, — мы создали непроходимую стену!
И в этот момент, как снег на голову, сверху свалился Богачев. Он покачнулся, схватился за Лопухова и устоял.
— Вы что, митинговать вздумали? — заорал он, — Обрадовались? Врага победили? — Он не находил слов. Он даже дернул себя за воротник. Он просто задыхался от ярости. — Неужели вы не понимаете, что еще даже боя не было? Немцы залегли в трехстах метрах, а они, изволите видеть, митинг устроили. — Он повернулся к Шпильникову и, видимо, многое хотел ему сказать, но вспомнил, что тот — командир, и только перевел дыхание. — Сейчас же свернуть этот оптимизм, — сказал он. — Занять места и ждать.
Раздвигая столпившихся бойцов, он быстро пошел по траншее дальше, и все расступались перед ним с растерянными и огорченными лицами. Шпильников многое мог бы возразить Богачеву, но тоже вспомнил, что Богачев — старший командир, и сдержался.
— Занять места! — скомандовал он, и литейщики с кислыми, растерянными физиономиями стали расходиться по местам.
Я вспомнил о добровольно принятой на себя роли ординарца при Богачеве и побежал за ним.
Рота литейщиков занимала траншеи до заворота. Дальше стояли турбинщики. Ими командовал Иван Андреевич Калмыков, человек обстоятельный и неторопливый. В противоположность Шпильникову, он склонен был видеть все с дурной стороны. На его участке было тихо; он, правда, разрешил курить и сам дымил маленькой трубочкой, но запретил отходить от своих мест и вообще ликования никакого не допускал. Богачев присел рядом с ним и спросил, какое у него настроение.
— Плохое, — ответил мрачно Иван Андреевич, — неважные наши дела.
— Почему? — удивился Богачев.
— Потому что воевать не умеем, — проворчал Иван Андреевич. — Разве это солдаты? Разве на них положиться можно? С такими воевать — только дело портить.
Он, видимо, здорово нагнал страху на своих бойцов. У них у всех был смущенный и виноватый вид. Он оглядел их очень строго и продолжал:
— Вы подумайте, подхожу я к этому, к Петру, к моему племяннику, — был бы его отец жив, он бы ему задал, — вижу, старательно так стреляет; спрашиваю: «Ты в которого метишь?» — «Вон, — говорит, — в того, в крайнего». Я поглядел, а он, подлюга, глаза зажмурил и бьет в белый сеет, как в копеечку.
— Обучится, — сказал успокаивающе Богачев.
— Обучится, — забурчал Калмыков, — в школу его отдавай. Немцы в атаку идут, а он учиться собрался. Студент!
— Да, — неопределенно сказал Богачев. — Ну, товарищи, вы держитесь, немцы теперь знают, что у нас здесь занята оборона, и, должно быть, сейчас начнут действовать.
— Моим тут не выстоять, — уверенно сказал Калмыков. — Они и сейчас-то едва-едва удержались. Если бы стыдно не было, наверное, побежали бы. Что будешь делать? Не могут. Воевать не привыкли. По санаториям ездить привыкли, а воевать — нет.