Снова завыл самолет. Сквозь отверстие в крыше мне было видно, как он, сердито ревя, устремился вниз, и я побежал по коридору. Послышался свист, и здание содрогнулось. Я выскочил в сад и побежал к траншее. Под ногами моими трава была засыпана свежей землей. Задыхаясь от спешки, слыша опять над собой вой самолета, боясь, что бомба настигнет меня, я добежал до траншеи и спрыгнул вниз.
Ногами я встал на чье-то тело, которое только вздрогнуло и больше не шевелилось. Дно траншеи было устлано телами. Люди лежали, тесно прижавшись друг к другу, лицами уткнувшись в землю. Я перевел дыхание, и снова помчался на меня самолет. Я инстинктивно бросился наземь, вполз между двумя телами, раздвинул их, уткнулся в землю лицом и почувствовал, как земля подо мной дрогнула, когда разорвалась бомба. Голова моя прижималась к большому тяжелому сапогу с железными подковами на каблуке и на кончике носка. Сапог этот очень меня раздражал, он вздрагивал при каждом взрыве, и подкова царапала мне лоб. Сколько я ни вспоминал, я не мог сообразить, чьи это сапоги. На секунду стало как будто тише. Я поднял голову, увидел полосу голубого неба, и в эту минуту на ней появился черный самолет. С ревом помчался он прямо на меня, и черные капли бомб полетели тоже прямо на меня. Я прижался щекой к земле, а сапог снова уперся мне в лоб. Я все время ждал, что сапог вздрогнет, и он, действительно, вздрогнул, когда землю передернуло и на нас посыпались комки и пыль.
«Пронесло! — Я приподнялся и встал на четвереньки, но руки мои подогнулись, в локтях они были совсем слабы. — Ух ты, чорт», — подумал я. — И с удивлением услышал, что сказал это громко. У меня так звенело в ушах, что я не расслышал, как взвыл очередной самолет. Я прижался к земле уже тогда, когда бомбы разорвались. Меня охватила такая слабость, что я не в силах был даже шевельнуть пальцем, я просто лежал, как куча тряпья. Открыв глаза, я увидел подметку с круглою дыркой, подкову, стершийся край каблука и снова стал вспоминать, чей это сапог. Передо мной рядом с подметкой лежал ком земли, серый, сухой ком земли с желтой травинкой на нем. И опять заревело наверху, и прямо на меня понеслись бомбы, и я почувствовал, что больше не могу лежать. Меня охватило безразличие, я приподнялся, — это неожиданно оказалось очень легко, — и сел. Тело мое двигалось как-то помимо моей воли, оно почти не чувствовалось. У меня кружилась голова и путались мысли. Я мог сидеть, только совсем ослабив мышцы, потому что, стоило хоть немножечко напрячь их, я весь начинал дрожать. Так я сидел, бессильный, вялый, и, подняв глаза, снова увидел мчащийся самолет и капельки бомб, отделившиеся и падающие вниз, и все тело мое мучительно ждало разрывов, и земля вздрогнула, как будто неосторожно притронулись к наболевшему месту. И я почувствовал, что больше не могу, ни за что не могу больше терпеть. Мне захотелось сказать кому-нибудь о том, что вот я, Леша, не могу больше — чтобы прекратили.
В это время зашевелился лежавший передо мной человек. Я узнал Лопухова. Он встал на четвереньки, но руки не держали его. Завывая, с неба помчался на нас самолет, и опять отделились бомбы, и раздался свист, который уже нельзя было переносить. У Лопухова подогнулись руки, и он лег на землю. Над траншеей пронеслась туча земли, камни, осколки металла, и Лопухова осыпало пылью. И когда пыль осела, он очень медленно выпрямил сначала одну руку, потом другую и сел. Он посмотрел на меня. У него было совсем белое лицо и синеватые губы. Лопухов усмехнулся.
— Ну как, — медленно произнося слова, спросил он, — достается немного?
— Достается, — так же медленно сказал я.
— Но держимся? — протянул Лопухов.
— Держимся, — ответил я, чувствуя, что это вранье, что вовсе я не держусь, что, наоборот, распустился совсем и сил у меня нет больше ни капельки.
Снова сверху, воя, ринулся на нас самолет и свистнули бомбы, и мы прислонились к откосу траншеи и даже не вздрогнули, услыша разрыв, — до такой степени вялыми и бессильными были мы сейчас.
Немецкая карусель (продолжение)
Сверху упал большой ком земли. Подсохшая желтоватая трава росла на нем. Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Передо мной росла трава, простая, обыкновенная трава, высохшая и пожелтевшая за лето. Я представил себе, что это крошечный кусочек поля, а поле большое, оно идет далеко-далеко за станцию, за деревню, туда, куда уходят поезда. Будто я вышел за город и лег на землю и прищурил глаза.
«Господи, как хорошо, — думалось мне. — Нет никакой войны и никогда не будет. Приду я домой…»