Бомбы рванулись, нас качнуло воздушной волной, но мы были уже в таком состоянии, мы так растерялись, до того не понимали, что происходит, что взрывы не испугали нас.
— Скорей, скорей, — говорил Богачев, — скорей обратно. Что вы? Вот чудаки! Разве же можно? — Он усмехнулся облегченно и весело, как будто опасность прошла и можно было порадоваться, что все так благополучно закончилось. Вряд ли он сам отдавал себе отчет в том, что он говорит, но это было неважно, на нас действовали не слова, а страсть, горе его, отчаяние в голосе и выражении лица. И когда он засмеялся с облегчением, у нас у всех появилось чувство, что самое страшное миновало, потому что он передал нам свою веру, не требовавшую доказательств и убеждений, веру в то, что страшна не бомба, а страшно, если мы побежим. И, вряд ли отдавая себе отчет в том, что именно произошло, не понимая, что мы хотели бежать, оголить фронт, пропустить немцев, отдать завод, погубить соседние части, чувствуя только, что опасность прошла, — мы повернулись и побежали обратно в траншеи. И хотя в это время снова помчался на нас самолет, снова над нашими головами свистнули бомбы, мы прыгали в траншеи во сто раз спокойнее, чем вылезали оттуда. И Богачев прыгнул вместе с нами, и это было во-время, потому что сразу же две бомбы разорвались там, где мы только что стояли, и землю взметнуло кверху, и на нас посыпались комья земли, щепки и мелкий камень.
И как только осела после взрыва земля, по траншее мимо нас прошли Ольга и Валя Сомова. Они шли, чуть подогнув колени, мелко перебирая ногами. Они несли носилки, на которых лежал кто-то, закрытый пальто. Я услышал монотонный, непрекращающийся стон. Лица девушек были серьезны и хмуры. Мы смотрели на них и на носилки, а девушки как будто не замечали нас. Носилки скрылись за поворотом траншеи, и мы увидели, что маленькие мокрые пятна отмечали по земле их путь.
И снова началось бесконечное тягостное сидение. Над нашими головами опять один за другим с нарастающим ревом пикировали самолеты, опять свистели бомбы и содрогалась земля.
Сколько прошло времени? Час, три часа, восемь часов? Эта бесконечная, нестерпимая мука не измерялась временем, она тянулась, тянулась, тянулась, бесконечная, однообразная… Тело мое потеряло чувствительность: я не ощущал земли, на которой лежал, и не знал, тепло или холодно, светло или темно.
«Ну, почему? — думал я. — Ну, зачем? Я больше не могу, ну, ни за что не могу больше терпеть, ну, вот ни одной секунды, пусть будет все, что угодно, самое скверное, самое страшное, но только не это, только не этот нарастающий рев, только не этот ядовитый свист. Я больше не могу!»
И сверху на меня летел самолет, и змеиным свистом свистели бомбы, и подо мной содрогалась измученная земля. Тогда, закрыв глаза, я выключил сознание, и так одурманена была моя голова, что это произошло легко, почти без усилий. Я вдруг увидел маленькое озеро и плоские берега и полузатонувшую баржу. Солнце печет, но над водой не душно. Пашка вращает старое колесо от телеги, которое напоминает штурвал.
— Все наверх! — кричит Пашка.
Мы выбегаем из трюма.
— Волны заливают корабль, — рапортует Ольга.
Пашка стискивает зубы.
— Гром и молния, какая чертовская буря!
И Ольга взволнованно сообщает:
— С правого борта виден фрегат.
А вода вокруг спокойная, гладкая. Иногда набегает ветерок, и тогда негромко шуршат камыши, и доски нашей старой полузатонувшей баржи теплы и пахнут солнцем и сыростью.
И вот пробираемся мы вдвоем с Сеней, моим двоюродным братом, через глухой лес. Валежник ломается и мешает итти. Корни огромных сосен причудливо изгибаются, гнилые стволы упавших деревьев проваливаются под ногами. Сеня раздвигает кусты, и мы выходим на берег заколдованного круглого озера. Желтые кувшинки растут на нем, старые деревья свешиваются над водой.
— Сюда никто не ходит, — говорит Семен вполголоса. — То есть из людей никто.
— А не люди бывают? — спрашиваю я, задыхаясь от волнения, готовый поверить, что здесь собираются водяные, что из большого дупла выходит маленький старичок, который не человек.
— Птицы прилетают сюда, — говорит Семен. — Сам понимаешь, какие птицы.
— Понимаю, — говорю я взволнованно, но ничего я не понимаю, и только сладкий страх перед таинственными насельниками лесов и озер охватывает меня.
Я открываю глаза. Почему тихо? Почему не ревут самолеты? Прислушиваюсь. Тишина. Может быть, я оглох? Нет. Издали доносится до меня монотонная канонада. Приподнимаю голову. Небо чисто. Только голубая пустота и белые, белые облака. Неужели кончилось? Как странно это безмолвие в небе. Я приподнимаюсь. Ох, как мне трудно двигаться! Руки мои подгибаются. Минуту лежу неподвижно, собираясь с силами, чтобы потом медленно, медленно подняться и сесть. Траншея качается передо мной. Дно ее устлано неподвижными телами. Вон зашевелилась голова, вон чья-то рука поднялась и согнулась, вон из груды тел вдруг посмотрели безразличным взглядом чьи-то медленно открывшиеся глаза. Неужели кончилось? Люди встают, как после тяжелой болезни. Белые губы силятся что-то сказать. Вот кому-то удалось улыбнуться. Что каждый перечувствовал и передумал? Они глядят друг на друга. Слава богу, это кончилось. Теперь можно передохнуть, хоть немного притти в себя, посидеть, помолчать, дать окрепнуть бессильным мышцам. И пока люди вяло, медленно двигаясь, приподнимаются, оглядываются, приходят в себя, негромкий крик доносится до нас издали, негромкий крик и трескотня автоматов. Она кажется очень тихой после рева самолетов и разрыва бомб. Мы остаемся спокойны. Какое нам дело до этого? Можем же мы теперь, после того, как вынесли этот ад, немного посидеть, полежать, притти в себя.